Вот она, самая уязвимая точка Карякина, да и не только его одного. Не только признать правоту Достоевского, не только прозреть с его помощью, — но, прозрев и как бы испугавшись, отхлынув, ужаснувшись, от своего собственного прозрения вернуться к давно отжившим, казалось бы, оценкам («ограниченность», «болезненность», «трагедия гения»). А вместе с тем — и вернуться к собственной, увы, ограниченности, к собственной слепоте. И прямое слово Карякина начинает топтаться, крутиться на месте, выделывать странные пируэты; ему, слову, да и мысли тоже, неловко, неудобно, и это сразу же отражается в стилистике: «Тут плата — нет, расплата! — …за само открытие истины. И расплата, думается, совершенно неизбежная… Расплата — неминуемая для того Достоевского, каким он был на самом деле, а не для того, каким мы его часто придумываем, сочиняем, каким хотели бы его видеть, то бишь пересоздать. Да ведь такой, придуманный, сочиненный, пересозданный нами, он, хотя и был бы всегда "правильным" (даже в своих противоречиях), да только… так бы ничего и не открыл…»
Самообман, разбору происхождения и механизму действия которого Карякин отдал столько энергии (опять проклятая тактика: сейчас, мол, «рано», «надо обставить» и т. п.), взял свое. Самообман и самоуговаривание вернулись на круги своя. В подтверждение своего самообмана (авторитетным словом) приводится известная цитата из Салтыкова-Щедрина о «марионетках, сделанных руками, дрожащими от гнева». Это о «Бесах»-то! И Карякин, словно на миг забыв о том, что именно «Бесы» явились для него («и моих друзей») гениальным, невероятным пророчеством, уже называет «гениальным» (единственным тогда) проникновением в сущность «пророческого реализма» Достоевского это определение Салтыкова-Щедрина.
И вывод, с которым уж никак невозможно согласиться: «В конечном счете для Достоевского и Щедрина (и для Чернышевского, Герцена, Тургенева, Некрасова…) были одни и те же "черти", одни и те же "чужие люди", одни и те же свои…» Противореча сам себе (где тут самообман, а где лукавые уловки, «тактика» и т. и. — черт не разберет), Карякин принялся отстаивать свою мысль тем, что, мол, Достоевский отказался «от изображения других революционеров, других социалистов… кроме Шигалева и Петруши» (как будто художнику вменено в обязанность всех поголовно описать, как будто недостаточно для него создания типа), что и боролся-то он с революционностью «в лице псевдореволюционности», и не мог он, конечно же, не видеть, что «в революцию идет все больше людей с чистой совестью», и даже — «яснее становилась для него неизбежность революции». А главное — по Карякину — не только «утопизм утопического социализма он осознал одним из первых», но и «утопизм религиозного обновления мира».
