Алексей Петрович, как мы знаем, был радикальнее – он считал нужным заменять ханов русскими офицерами.
Методы, которыми пользовался Ермолов при подавлении горцев, их соотношение с европейскими – христианскими – нравственными законами и просто представлениями о человеческой гуманности, – особый и далеко не простой сюжет.
В начале 1819 года, после похода в Дагестан, Грибоедов, человек пронзительного ума и к тому времени неплохо узнавший Алексея Петровича, написал о нем нечто, дающее ключ к проблеме: “Нет, не при нем здесь быть бунту. Надо видеть и слышать, когда он собирает здешних или по ту сторону Кавказа кабардинских и прочих князей; при помощи наметанных драгоманов, которые слова его не смеют проронить, как он пугает грубое воображение слушателей палками, виселицами, всякого рода казнями, пожарами; это на словах, а на деле тоже смиряет оружием ослушников, вешает, жжет их села – что же делать? По законам я не оправдываю некоторых его самовольных поступков, но вспомни, что он в Азии – здесь ребенок хватается за нож. А, право, добр; сколько, мне кажется, премягких чувств…”
Это Грибоедов писал в Россию своему другу Бегичеву, понимая, что слухи о ермоловском терроре туда доходят.
Последняя фраза о доброте Ермолова и его “премягких чувствах” на первый взгляд категорически противоречит всему остальному. Это не так. Ермолов на Кавказе принадлежал двум мирам. “Вспомни, что он в Азии…” Он категорически отбросил все попытки своих предшественников – Гудовича, Тормасова, Ртищева – искать компромиссное решение конфликта: “Лучше от Терека до Сунжи оставлю пустынные степи, нежели в тылу укреплений наших потерплю разбои”.
Дело не в отдельных набегах. Дело в принципе.
Отложив по необходимости реализацию своего персидского плана, Алексей Петрович, который не мог жить, не имея перед собой задачи, равной его самопредставлению, все больше проникался сознанием своей цивилизаторской миссии. Это было не просто усмирение и замирение горцев. Это было стремление фундаментально изменить сам характер их бытия.
Европеец Ермолов, шевалье Ермолов – латынь, итальянский и французский языки, глубокая начитанность – не мог смириться с принципиально иным способом существования, который с таким неразумным упорством отстаивали горцы.
Мы знаем, как он умел привязывать к себе людей искренней заботой о них, доброжелательством и отсутствием заносчивости по отношению к низшим. Его боготворили его адъютанты. “Как не любить великого Алексея Петровича!” – восклицал совсем несентиментальный Николай Николаевич Муравьев.
