— Вон видишь, это Сила Фадеич, архирейский бас. Уж подлинно — сила, — восторженно пояснял Бенедиктов. — Убьет! Ишь как! Так и валятся.
— Ох как славно! Отлично, отлично! — кричал Андрей, потирая руки.
Драка начала ослабевать, силачи ушли так же быстро, как появились, и на сцену стали опять мало-помалу выступать мальчишки. Зрелище становилось не так интересным, и мне скоро удалось уговорить Андрея идти назад.
— Сегодня еще плохая войнишка, а вот ты бы посмотрел в прошлое воскресенье, — говорил Бенедиктов, когда мы вступили опять в Жидовскую слободку. — Вон спроси-ка его, спроси-ка его, спроси! — с коварством добавил он, толкая локтем в бок Андрея и указывая глазами на Новицкого.
— Ногу ушиб, — проговорил Семен.
— Ты дрался! — с восторгом вскричал Андрей.
— Так как-то…
В это время чья-то сильная рука схватила меня за плечо.
— А, негодяй! Теперь я поймал! Вам на войнишке драться? а? — грозным голосом сказал фельдфебель Сенечка, выросший передо мной точно из земли.
— Может быть, вы это дрались там! — вскричал я, оскорбленный донельзя его обидной несправедливостью.
— Что ты сказал, поросенок! — с яростью закричал Сенечка.
— Оставьте меня, я вас не трогаю, — с горячностью ответил я, вырываясь из его руки.
— Какой длинный! — захохотал Андрей. — И этакого долгого болвана все еще учат! Ха, ха, ха! Глазища-то как выпялил!
— Я с тобой разделаюсь, — прошипел Сенечка с бессильной яростью, отходя от нас.
— Иди, голубчик, своим путем. Дорога скатертью! — кричал вслед ему Андрей.
— Поцелуй пробой да ступай домой! — заорал на всю улицу Бенедиктов.
— Бока намнем! — постращал Андрей.
— Оставь, пожалуйста, — из-за тебя и мне достанется, — сказал я.
— Уж струсил! Экая беда какая!
Беда, однако ж, оказалась вовсе немаловажная, когда я пришел в пансион.
— А! Ты на войнишке дерешься! Хорошо, хорошо! — злорадно сказал Адам Ильич, когда я явился к нему и предъявил билет.
— Я не дрался, — с трудом выговорил я. Слезы душили меня.
— Хорошо, хорошо! Завтра это разберут, — холодно сказал Адам Ильич, выбивая такт ногою. Слова его грозно прозвучали в моих ушах. «Завтра разберут и накажут розгами», — должен бы был сказать Адам Ильич, потому что каждое разбирательство у инспектора кончалось поркой.
Слух о том, что я дрался на войне, уже прошел по всему пансиону.
— Неужели ты дрался на войнишке? — шепотом спросил меня Малинин, давая понять, что я вполне могу довериться его скромности.
— Убирайся к черту, — бесцеремонно ответил я ему.
