Славное было время тридцать лет тому назад, когда он, молодой и увлекающийся, жадно слушал рассказы ученого старца. Теперь у него самого такая же длинная и белая борода, какая была тогда у Максима Грека. Но странное дело, а может быть, и ничего тут нет странного, может быть, именно потому, что жизнь в тревогах, борьбе и скитаниях сложилась так, что эти тридцать лет промелькнули словно сквозь сон, до сих пор испытывает Федоров все то же ощущение, будто настоящие его дела впереди, будто настоящего своего искусства печатного он еще не показал миру. Поэтому-то и не замечает Федоров предательски подкравшейся старости. Он чувствует себя все тем же жизнерадостным отставным дьяконом, которому объявили царскую волю и сделали государевым книгопечатником. Он только приобрел опыт, уменье и уверенность в художестве своих рук. Но пора уже, наконец, приложить их к настоящему делу, пора осуществить свое призвание в жизни. Его типография даст родному народу все самые лучшие книги: они будут дешевле и красивее самых роскошных рукописных книг. Книжные люди, все, кто тянется жадно к печатному слову, будут вспоминать его имя с такой же хвалой и любовью, как вспоминал Максим Грек имя Альда Мануция.
Во Львове он остановился у сына. Сын завел книжную лавку, занимался переплетным делом. Женился. Жена Татьяна Антипоровна была местная уроженка. Пошли дети. О Москве сын вспоминал редко. Даже прозвище у него, хоть и по отцу, было уже на местный лад: он звался Иван Друкаревич.
Недолго отдыхал старик у своего сына, поняньчил несколько дней внучат и принялся снова за хлопоты. Надо было восстанавливать собственное дело. Но станок и типографские принадлежности еще с 1579 года были заложены ростовщику Якубовичу. Чтобы выкупить их, надо было вернуть долг, а денег, как обычно, не было. Нищим ушел Иван Федоров от богатейшего князя. Этот умный и ученый муж выжал все, что можно было, из книгопечатника, заставил его на пустом месте устроить типографию с самыми лучшими шрифтами, создал себе с помощью Федорова славу просветителя и друга русского народа, хвастался всюду изумительной библией, равной которой не было во всей Европе, и выбросил печатника, как ненужную ветошь; он не нашел в себе даже благородства, как Ходкевич, чтобы материально обеспечить печатника.
Хуже того, в то время, как Ходкевичи разрешили Федорову взять заблудовскую типографию с собою, князь Острожский послал вслед Федорову своего служащего во Львов и наложил арест на последнее оставшееся у Федорова типографское имущество и на все острожские книги. Должно быть, вельможный князь мстил бедному ремесленнику за то, что тот не захотел унижаться перед ним, не захотел стать его бессловесным слугой и безыменным орудием, смел сохранять самостоятельность. А может быть, прослышав, что Федоров снова открывает типографию во Львове, не захотел потерпеть соперничества и пустил в ход свое влияние и силу, чтобы отнять у печатника типографские принадлежности и этим заставить его отказаться от своего намерения.
