Но людям было плевать, их это не останавливало. Они теснили зверей, вытирая кровь с распахнутых глаз, в унисон распевая хвалы Зигмару. Они были единым целым, одной сущностью, воплощённым отмщением.
Завидев крупного варгора с красными глазами и слюнявой пастью, Матильда развернулась и резко махнула секачом, отбивая несущийся на неё кинжал. От удара по руке прошла дрожь. В тот же момент она бросилась вплотную к противнику и, отводя секач назад и в бок, вцепилась пальцами ему в морду, стараясь дотянуться да его красных глаз, словно это были рубины.
Гор отмахнулся от неё и ударом огромного кулака свалил Матильду на колени. Он высился над ней, готовясь нанести смертельный удар.
Матильду шатало, перед глазами всё плыло. Смутно она почувствовала, что вот-вот умрёт, и от этого её неожиданно бросило в яростный экстаз.
Он воззвала к Зигмару и, оглядываясь в поисках противника, с трудом поднялась с колен.
Но гор уже исчез. На его месте стоял высокий мужчина. В тяжёлых, тусклых от дождя доспехах, он ярко выделялся среди прочих людей. Сквозь пелену ливня виднелось угрюмое лицо с грубыми чертами — сочувствия не больше чем у чугунной болванки. Фрагмент священного писания был туго привязан к его лбу ремешками из морёной кожи. Мощные руки, закованные в серую сталь, сжимали тяжеленный боевой молот. И кровь — кровь убитого гора — грязными ручейками стекала с рукояти.
У Матильды словно выросли крылья. Если до этого она и так вопила не переставая, то теперь её крики стали ещё громче.
— Отче! — проревела она, коснувшись пальцами ожога в виде кометы на лбу. Повсюду вокруг неё фанатики подхватили крик. — Отец Всемогущий!
Лютор Гусс из Церкви Зигмара, человек, давший Матильде всё и столько же потребовавший взамен, если и слышал её, то виду не подал. Он шагал вперёд, размахивая огромным молотом, будто пёрышком; лицо было непроницаемо, словно железная маска, тонкие, упрямо сжатые губы разомкнулись лишь раз, только чтобы вымолвить одно-единственное слово.
Матильда была далеко и не слышала, что он сказал. Она снова сражалась, рубя своим секачом во славу Зигмара. В суете и грохоте праведной битвы слова утрачивали всякий смысл.
Но слово было сказано. В вихре жестокой резни он тихо произнёс его, и тот час же молот ожил вновь.
— Кольсдорф, — вымолвил он, и голос его был полон горечи.
— Ну, знаешь, ты просишь невозможного, — произнёс маркграф Борс фон Ахен.
Его голос был спокоен, даже добр. Толстые губы, блестевшие от выпитого недавно вина, растянулись в деланой улыбке.
