Был установлен настоящий ритуал. Прежде всего, и речи не могло быть о том, чтобы пользоваться каким-нибудь Другим сортом, кроме «Корселле». Более того, кофе надлежало покупать там, где его обжаривали, — в одной лавочке XVIII округа на улице Леви. Только тогда можно было быть уверенным в его свежести и аромате. Потом кофе фильтровали, опять же через фильтр «Корселле», пропуская его медленно, капля за каплей, и, конечно, все это делалось на паровой бане. Полагалось также класть ровно столько, чтобы хватило на две чашки, как раз для маленького серебряного кофейника. Таким образом, оставалась еще одна чашка про запас, если бы г-ну Прусту захотелось выпить вторую.
Но и это еще не все. Обычно г-н Пруст накануне говорил, когда ему будет нужен кофе, и утром его готовили заранее на случай, если он позвонит раньше. Однако бывало и так, что он запаздывал, да и сам никогда не называл точный час, а всегда около, — например, около четырех, но при этом мог не позвонить и до шести, если ему хотелось еще немного отдохнуть или его мучила астма и надо было дольше окуривать комнату. Когда и после назначенного часа звонок молчал, приходилось начинать весь процесс заново, стараясь подгадать к нужному моменту, и если кофе фильтровался слишком быстро или передерживался на паровой бане, тогда, как рассказывал Никола, г-н Пруст неукоснительно замечал: «Омерзительный кофе, никакого аромата».
И, наконец, молоко. Его приносила каждое утро местная молочница. Как и кофе, оно должно было быть непременно самым свежим. Молоко ставили на лестнице у двери кухни, чтобы, упаси Бог, звонком или стуком не разбудить г-на Пруста. В полдень молочница приходила посмотреть, взяты ли бутылки. Если нет, она забирала их и приносила новые.
Так прошли три или четыре месяца. И вдруг однажды Одилон является на Леваллуа раньше, чем я его ожидала. С утра он выехал из гаража, даже не подозревая, что происходит. Уже была объявлена война, всеобщая мобилизация, и на улицах висели объявления, из которых он днем и узнал обо всем. По мобилизационному листку он должен был сразу же явиться в Парижскую военную школу. Это «сразу же» означало шесть часов утра в понедельник, а заодно и две перевернутые жизни, как тысячи и тысячи других.
Поразительно, что даже в подобных обстоятельствах г-н Пруст привлекал к себе и вызывал невольное уважение. Для моего мужа первым делом — даже еще не думая предупредить меня, его жену, — было явиться на бульвар Османн. Он опасался, что у него потом не останется времени повидать г-на Пруста. И, поверьте, это казалось нам обоим вполне естественным, у меня даже мысли не возникло упрекать его.
