— Купаться нам нельзя, — говорили они, — это нам воспрещает (глаза долу, носы вверх) Спаситель.
— А если я упаду в воду?
Крылья чепцов оцепенели.
— Но, Марихен, — воскликнули тетушки, — у тебя же есть ангел-хранитель! Если ты подойдешь к берегу слишком близко, он тебя остановит.
Однажды вечером Марихен прошмыгнула на мостки, босиком, осторожно, на самый край… но рука ангела, нет, она ее не почувствовала. Или все-таки? Над черно-зеленой глубиной зигзагом метнулась стрекоза, внезапно ринулась вверх, прямо к ней, и оп-ля! — Марихен плюхнулась на попку. На берегу стояли тетушки, не поднимая глаз от своих книжиц.
В первые дни после приезда миссионерши говорили мало, только поглощали гигантские порции еды, целые горы картошки, так что Луиза вообще не отходила от раскаленной плиты. Однако затем они стали общительнее, откушав, скакали по лужайке на берегу, и как-то раз, летним вечером, когда закатное солнце полыхало багровым огнем, все три раскрыли объятия, чтобы прижать Марихен к сердцу. Она подбежала к одной, сунула носик под крыло чепца и прошептала в запрятанное ухо вопрос, который давно не давал ей покоя:
— Почему в ателье опять работают? Почему опять расстелили ковры и развесили шторы? Маман это не понравится, — сердито буркнула Марихен. — Она терпеть не может ткани. Они раздражают легкие.
— Маман теперь может отдохнуть.
— Но она жива.
— Конечно.
— В ателье.
— Нет! — Глаза долу, носы вверх. — У Господа на небесах!
* * *
Однажды летом, под вечер, тетушки, точно забитые откормленные гусыни, лежали на прибрежном лугу. Безмятежно похрапывали, а кончики крыльев чепцов легонько соприкасались. Папá сидел на террасе, положив ладони на подлокотники плетеного кресла; от искривленного столбика пепла его сигары к небу тянулась ниточка дыма. Луиза, измученная стряпней, уснула за кухонным столом. Кругом не шелохнет, все замерло — и тростинки, и листва. Даже птицы умолкли. Марихен села на свой любимый камень, облокотилась на колени, подперла голову ладошкой. Как доигравшая пластинка, что с хриплым шорохом продолжает крутиться на граммофоне, день не двигался с места, и Марихен, совсем одна, все сидела и сидела на камне. Сидела, размышляла, а поскольку ничего, ну совершенно ничего не происходило, ее вконец одолела скука. Ля-ля-ля, ля-ля-ля. Почему брат у нее такой ужасно старый? Это же просто бессовестно! У других есть братья и сестры, с которыми можно играть. А у нее нет. Брат приезжал сюда редко; они едва знали друг друга, и если ей хотелось выяснить, как он выглядит, то приходилось рассматривать в маменькином книжном шкафу фотографии в рамках из свиной кожи, расставленные среди классиков, точно иконы. Брат на первом причастии, с крестильной свечой; как служка-министрант с кадилом; как монастырский воспитанник в сутане. Лицо, похожее на облатку, глаза прячутся за стеклами очков, все более толстыми.
