Обычно спокойное, улыбчивое лицо Лены было тревожным, озабоченным. Маша устало опустилась на табурет.
— Ребята,— сказала она,— ребята...— И проглотила комок.— У нас не будет Сосновского...
— Это еще не известно...— поправила ее Лена.
— Ах, это же все равно, что известно! Все равно, что известно!
Сергей ударил кулаком по спинке кровати — железо глухо запело и смолкло.
— Расскажите толком,— сказал Дима хмуро,— откуда вы взяли, что не будет? И как это — не будет?..
— А вот как. Только что кончилось бюро, на котором присутствовал Гошин. И Гошин говорил, что члены бюро не
проявляют бдительности, не оправдывают доверия. Что бюро не борется с прогулами, с двойками, что спортивная работа у нас не на высоте...
— При чем тут спортивная работа?— нетерпеливо сказал Дима.
— Нет, ты подожди,—сказала Маша,— он так нас разделал, что косточки трещали!
— ...Что наша факультетская газета тоже не борется и ведет неправильную линию...
— А за что же ей премию давали?— ввернул Дужкин, ухмыляясь.
Девушки переглянулись. Я понял, что они еще не все сказали о газете, обо мне то есть, что Гошин говорил еще кое-что, я знал, что именно, я видел перед собой его разгоряченное справедливым негодованием лицо, даже мелкие капельки пота видел я на его гладком лобике с косой челкой, когда он выкрикивал что-нибудь вроде: «Интересовались ли вы прошлым Бугрова?..» Все это я отлично себе представил, и во рту у меня появился странный, кислый привкус, мне захотелось сплюнуть, полный рот слюны набежало у меня, но не мог я тут, при всех, плюнуть на пол, я вышел, провожаемый удивленными взглядами, вышел в коридор, и ноги у меня были слабыми, как будто из тонкой проволоки, этими проволочными ногами я дошагал до умывальника, плюнул в раковину, потом промыл, прополоскал рот холодной водой, и мне стало немного лучше. Я стоял над раковиной, обхватив медную рукоятку крана, смотрел, как течет вода, как она вытекает из крана мягкой, прозрачной струйкой, а потом утончается и ударяет в дырчатый кружок посреди раковины, расплескиваясь веером брызг. Это меня как-то успокоило, да и нельзя же было стоять до бесконечности, глядя, как течет вода, я вернулся в комнату, а там уже досказывали— теперь уже про Сосновского, про то, что в своих лекциях он преподносит студентам чужие, не наши идеи, за которые его попросили из одного института...
— За какие идеи?— сказал Димка.
— Я тоже,— Маша вскочила,— я тоже спрашиваю: за какие идеи, Аркадий Васильевич? А он ответил: «Если вам не понятно, вам объяснят ваши же товарищи...»
