Я помню, как несколько раз поднимался Самоукин в засаленной рубашке, со съехавшим набок галстуком, как он хрипел, пророчески вздымая вверх свой черный тонкий палец; как Марахлевский что-то вопил об интуиции, а Кит, ни к кому не обращаясь, бросал в рот сизые маслины и повторял:
— Мораль — выдумка кретинов. Давно доказано: великое искусство всегда аморально...
Я подсел к Олегу. Мне многое хотелось ему сказать, когда я шел сюда. Но теперь все перепуталось у меня в голове: Самоукин, Гошин, Сосновский... Я только сказал:
— Мы — подонки.
Он понял, о чем я говорю, и рассмеялся.
— Мы — подонки,— повторил я.
— Ну и что?— сказал Олег.— Валяй, оставайся честным. Что дальше?..
Мы молча смотрели друг на друга, думая о вчерашнем.
— Выпей,— сказал Олег и взялся за бутылку. Он смеялся, но что-то мертвое было в его тоскливом смехе, во всем его лице — бледном, заострившемся, с постекленевшими глазами.
— Что ты смотришь? — сказал он с неожиданной злостью.— Что ты на мне увидел?
Он налил полный фужер и пододвинул ко мое.
— Или ты больше привык к чаю?..
Я взял фужер и выпил все до дна залпом.
* * *
— Изольда, — сказал Олег,— почему бы тебе не потанцевать с Климом?
— Я не умею,— сказал я, но встал и неловко обнял девушку. Она была белокурая, светлая, и я еще раньше заметил, какой у нее чистый точеный профиль и зеленые, как у ящерицы, глаза под припухшими веками.
Прикоснувшись к ее плечу, я подумал о Маше, подумал как о чем-то далеком, туманном, и мне захотелось, чтобы она сейчас увидела меня и для нее тоже все стало далеким и туманным.
— Я не умею,— сказал я, держа ее как можно дальше от себя, чтобы не наступить на ногу.— Я бревно, просто бревно.
— Я научу, если ты захочешь.
Голос у нее был прозрачный, холодный, и она не говорила, а роняла слова, с таким звуком падают сосульки, разбиваясь на звонкие, блестящие мелкие осколки.
— Не напрягайся,— сказала она.— Держись свободней. И смелее.
— Я смелый,— сказал я.
— Не очень.
Что-то дразнящее было в ее голосе, в полуприкрытых глазах.
— А теперь?..
Я резко прижал ее к себе и почувствовал грудью ее грудь.
Не знаю, как мы танцевали, просто толклись в общей толпе, никто не обращал на нас внимания, никому не было дела до того, что я умею и чего не умею. Я старался расслабить свое тело, и в те мгновения, когда это мне удавалось, я ощущал, как оно, раскованное, свободное, рвется и тянет меня в какой-то бурный, неудержимый поток.
— Ты просто слушай музыку,— сказала Изольда.— И ни о чем не думай. Я веду.
