Нет, не все равно. Это так говорится: все равно. Я обрадовался, когда увидел вывеску какой-то пивнушки. Я замерз, мне хотелось есть. Ну и скотина же ты, сказал я себе, что бы там ни происходило, главным остаются жратва и тепло.
Буфетчица, немолодая женщина с отечным лицом, вязала; спицы тускло поблескивали в ее руках. Толстый рыжий кот дремал, .распластавшись на подоконнике.
Двое за столиком чистили мелкую воблешку, с трудом отдирая сухую кожицу и прихлебывая из кружек.
Я медленно цедил пиво, пахнущее бочкой и сырым погребом. А почему бы тебе и не быть скотиной, подумал я. Ведь ты дышишь через тростинку. Нет, подумал я, толь ко человек и может дышать через тростинку. Скотина всегда дышит полной грудью. Хотя есть еще явление анабиоза. Это когда лягушки, улитки или мухи засыпают и становятся как бы мертвыми... Вот какой я умный, подумал я. Анабиоз, симбиоз — все я знаю. А они этого не знают.
— Пиво с воблой — вот что я уважаю,— сказал один из сидевших за столиком.
— А по мне — раки, — отозвался другой,— К пиву раки — что ты! Высший сорт!
— Раки — это я тоже уважаю,— сказал первый.
Сосновский,— подумал я,— Сосновский, Гошин, споры, крики, Черкешенка, Пленник... А жизнь — вот она: пиво и раки. Пиво и раки — это и есть жизнь. Остальное — чепуха, выдумка. Жизнь — вот она: пиво и раки.
Около входа в пивную сидел безногий инвалид. Колесики его коляски, сложенной из трех дощечек, зарылись в снег.
— Братишка!..— крикнул он мне вдогонку.
Я всегда стыжусь подавать нищим, но на этот раз почему-то вернулся и сунул ему в шапку последнюю бумажку.
— Спасибо, братишка! — хрипло заорал он,— Кенигсберг штурмовал — веришь?.. Берлин брал — веришь?..
Глаза у него были мутные, пьяные.
— Верю,— сказал я.
Пиво не согрело, напротив, от него стало еще холодней. Я пытался согреться ходьбой. В окнах уже загорались огни. Где-то накрывали к столу, горячий пар клубился над широкими кастрюлями,— я старался не заглядывать в окна.
Все последнее время, последние месяцы я жил предчувствием неизбежной, надвигающейся катастрофы. Я только загонял это предчувствие внутрь, пытаясь обмануть самого себя. Но даже себя самого нельзя обманывать бесконечно.
Я согрелся в автобусе «Вокзал — Заречье», весь маршрут — минут сорок, если считать стоянку на диспетчерском пункте. Здесь было тепло, я забрался на заднее сиденье, прямо в ноги мне дышал радиатор. По городу, сменив старые, провонявшие бензином драндулеты, ходило несколько таких автобусов,— светлых, комфортабельных, блистающих никелем, они напоминали мне о Москве. Иногда я не мог удержаться и проезжал в одном из них пару остановок.
