На дорогу уходило около шести часов. Ройвен Вайсберг знал, что в город они вернутся на рассвете, когда солнце еще не поднимется над горизонтом, а вот бабушка уже поднимется и будет его ждать.
Маршрут уводил их сначала на юг, к Хелму, затем к Люблину и дальше, уже по автостраде, к Варшаве и Познани. От Познани самая лучшая в Польше дорога идет к германской границе. Ранним утром таможенники и пограничники еще дремлют в своих будках, так что проблем не возникнет. А там еще час пути, и он уже дома, где его встретит бабушка.
Ройвен Вайсберг платил многим — курьерам, водителям, киллерам, — но никого не подпускал к себе так же близко, как Михаила, который спал в соседней комнате, всегда имел при себе оружие и мог распознать опасность. Эта способность подвела его только один раз, а спасала в десятках случаев. Михаилу даже дозволялась минимальная фамильярность, которую Вайсберг не позволил бы и Иосифу Гольдбергу, талант которого заключался в умении манипулировать деньгами.
Машина выехала с пустой парковки. Свет фар скользнул по деревьям, за которыми скрывался ветхий деревянный домик с запертым в нем голодным псом. Хозяин же дома остался незамеченным.
— Не веришь, что я отыщу могилу?
Михаил добавил газу. Спорить на требовавшей внимания лесной дороге ему, похоже, не хотелось.
— Если хочешь найти, то рано или поздно найдешь. Я тебя понимаю.
Пролетавшая низко над дорогой сова попала в лучи фар и метнулась в лес. Он обещал бабушке, что найдет могилу, а ее срок на земле истекал.
— Когда вернемся… Сколько у нас дней?
— Пять.
— Тогда поищу еще. — Он легонько потрепал Михаила по руке. — Мне это нужно.
Ройвен Вайсберг закрыл глаза, чтобы не видеть пролетавшие за стеклом ели и березы. В голове у него снова зазвучал глухой голос, рассказывавший о том, что случилось с евреями в этом лесу.
* * *
Теперь я знаю все. Мне повезло пребывать в невинности целую неделю.
Я в лагере № 1. Сплю на верхнем из трех ярусов в женском бараке. Я там младшая, уже не девочка, но еще не женщина. Первые ночи я все время плакала, и другие женщины ругались, говорили, что я мешаю им спать. Мне так хотелось быть с папой и мамой, со всеми нашими. Когда меня спрашивали, почему я плачу, я отвечала, что хочу быть со своей семьей, что боюсь, как бы их не отправили на восток, на новое поселение. Одни женщины ругались, другие посмеивались надо мной, но только через неделю кто-то рассказал мне правду.
В первую неделю я не выходила из лагеря № 1 и из всего мира видела только небо над головой. Видела облака и тучи, видела дождь, а потом два дня лишь солнце. В лагере № 1 находились и мужчины, но нам запрещалось разговаривать с ними, а по дорожке между мужской и женской зоной прохаживались патрули из украинцев под командованием немецкого офицера. На третий день немецкий офицер застрелил кого-то из мужчин. Это случилось рано утром, когда заключенных построили на перекличку. Тот мужчина болел. Его пытались поддержать, но он не устоял на ногах, упал на землю прямо перед офицером, и его вырвало прямо на сапоги. Офицер убрал ногу из-под головы несчастного, достал из кобуры пистолет, взвел курок, прицелился и выстрелил. Пуля попала в голову, и к рвоте на сапоге добавилась кровь. Убитый так и пролежал всю перекличку, и только когда все отправились на работу, тело унесли. Я не верила глазам, но к лагерным воротам его тащили те же люди, что пытались помочь несчастному. Они взяли его за ноги и тащили так же, как какой-нибудь мешок с мусором.
