– Ворожейство
у них, у чернцов, темное, – принялся толковать посельский, – простому человеку
не внятное. Все шепчет да бабьи бусы в руке щиплет. Потом глаза закатывает. Вот
так. – Тиун сделал страшную рожу, как у покойника. – И ходит ровно нежить. Тихо
так крадется, а сам хвать – и на дно-то утянет.
– Что – хвать?
Клещи на шее
Несды сжались сильнее. А в голове будто кувыркались пьяные скоморохи.
– Ну это я
так, для примеру. Нежить она и есть нежить… Еще дуб священный в лесу стоит.
– Где?
Рука сотника
внезапно разжалась. Несда чуть было не упал на карачки. Шатнувшись, почуял
свободу и, заплетая ноги, побежал – опять не в ту сторону. Остановился, увидел
впереди растворенные воротины и устремился к ним.
В конюшне
никого не было. Кони хрустели овсом, шумно летали мухи. Несда ушел вглубь,
туда, где было темно и прохладно, упал на гору сена, зарылся. Хмель в голове
прекращал скоморошью пляску, зато налил свинцом веки и явился во сне нежитью в
черной монашьей рясе. Нежить сидела в ветвях дуба, хихикала и бросалась
желудями.
Потом он
проснулся. Совсем рядом кто-то бубнил вполголоса:
– …все равно
как… лишь бы тихо. Утром его найдут, но вы будете уже далеко.
Несда узнал
заморский выговор софийского комита.
– Мудрено
будет – чтоб тихо… – Другой голос был грубее и громче. – Пискуп Степан полночи
пред образами свечи палит и лбом об пол стучит. Добавить бы надо… за труд.
– Добавлю…
потом, как сделаете. Что-нибудь сообразите вдвоем.
– Это ж когда
– потом? К тебе, что ль, поскребстись опосля?
– Вот этого не
надо, – жестко ответил сотник. – Есть место… Верстах в двадцати от Киева.
Сельцо Мокшань. В лесу найдете священный дуб, там будете ждать.
– Обманешь,
боярин?
– Какой я тебе
боярин, холоп?! – Комит недовольно возвысил голос. – Меня сам протопроедр
Михаил Пселл представлял в Палатии императору Константину Дуке!
– Ну не
серчай, ошибся маленько… – повинился тот, кого назвали холопом. – А кто этот –
проед осел?
Левкий не
ответил на вопрос. После долгого молчания, он сказал:
– Если к утру
новгородский епископ будет мертв, получите еще десять гривен серебром.
Несда
одеревенел от неподвижности. Сильно хотелось есть, но он боялся пошевелиться
еще долго после того, как в конюшне все стихло. Сердце кузнечным молотом билось
в горле.
Ему стало жаль
новгородского владыку, которому зачем-то и почему-то надо было умереть. Он
понял только одно – за епископа следовало усердно молиться, чтобы Господь отвел
руку убийцы. Или же облегчил страдание, а после принял в свои объятья
блаженную епископову душу.
