Благое намерение оградиться от стихий истории железной стеной «воли и представления» оборачивается не только трагической разъединенностью Евгения и Параши, но и разрывом в отношениях между частной личностью и великим государством. Чем страшнее и нераздельнее сцепление метафизических причин, тем страшнее и разделеннее мир следствий, ими порожденных. Можно сказать, что фрагментарностью, несведенностью «внешнего» сюжетного действия Пушкин оттеняет и подчеркивает взаимосвязь и взаимозависимость каждого тайного помысла человека с тем, что будет твориться, когда его самого уже давно не будет на свете, а его место на земле займет бездушный и мертвенный «кумир». Предельная непоследовательность поведанных в «Медном Всаднике» событий и есть знак их предельной последовательности. Лакуны, разрывы, зияния в сюжете «внешнем» словно повторяют в зеркальном, перевернутом изображении скрепы, сцепления, пересечения сюжета «внутреннего». Если «внешний» сюжет имеет дело с миром следствий, то «внутренний» — с миром причин, и их обратная пропорциональность крайне важна для Пушкина. Двойной спиралью сплетаются они в повести, организуя все ее художественное строение.
Столь сложный художественный прием позволил Пушкину отчетливее выразить свои историософские взгляды, которые необходимо поставить в контекст журнальной полемики 1830-х годов.
В № 16 «Московского Телеграфа» за 1831 г., издаваемого Н. А. Полевым, появился более чем резкий отклик на брошюру «Горе от ума, производящего всеобщий революционный дух, философически-умозрителыюе рассуждение, сочинение 8». В рецензии говорилось: «Каждое событие, каждый переворот в мире необходимо сопровождается насильственными для современников следствиями. Весьма часто и почти всегда благо остается для потомства, зло терпят современники. Таковы неисповедимые судьбы Бога — и кто дерзкий осмелится изъяснять их? Без веры и без ума сии судьбы могли бы даже показаться нам страшными, гибельными, а мир ужасною загадкою. Человек содрогается, видя гибель тысяч жертв в политических переворотах, но землетрясения, поглощающие целые области, но огнь молнии, сжигающей целые города, но свирепость водной стихии, даже смерть, поражающая доброе, милое, цветущее создание и забывающая дряхлого злодея? Не такие ли это задачи, пред которыми также содрогается человек?».
Многие места здесь омонимичны ряду мотивов «Медного Всадника». О том, насколько сознательна эта перекличка, судить трудно, но во всяком случае текст рецензии должен был заинтересовать Пушкина и потому, что он вообще ревниво-неприязненно относился к издательской и литературной деятельности Полевого, и потому, что в начале 1832 г. (т. е. за полтора года до «Медного Всадника») вокруг этой публикации разгорелся очередной цензурный скандал
