Он проверяет, насколько прочны перила на втором этаже: хочет подтянуться и забраться на веранду.
— Не делай этого, — устало говорю я.
— Почему? — говорит он. — Я хочу посмотреть с другой стороны.
— Ты упадешь, а мне потом тебя с камней соскребать.
— Перестань, — говорит он.
Как она с ним уживалась? Я отворачиваюсь, я не хочу смотреть. Столько проблем: полиция, мне придется объяснять, что я тут делала, зачем он забрался наверх и почему упал. Он не думает, что станется со мной. Но хоть на этот раз он передумал.
Сюда есть другой путь, мы все-таки нашли дорогу: если пройти вдоль берега, а потом подняться вверх по асфальтовой дорожке, там стоит аккуратный домик, и в нем живут. Интересно, они видели, как мы идем? Наверное, гадали, кто мы такие? Выше дорога вымощена камнем, и есть поручни, а рядом забор, и на проволоке висит табличка с именем поэта.
— Вот бы спереть, — говорит он.
Мы останавливаемся, чтобы взглянуть на дом сверху. Неподалеку старуха в летней шляпе и перчатках рассказывает пожилой паре: “Он нелюдимый был — жуть. Местные его толком-то и не знали”. Она подробно рассказывает, сколько денег предлагали за его дом: дом, говорит, хотели купить американцы, перевезти через океан, но городские власти не позволили.
Мы идем к нашему дому. На полпути присаживаемся на скамейку, чтобы соскрести грязь с ботинок — она налипла, точно растаявший зефир. Я устало опираюсь на спинку. Нет, я не доберусь до дома, во мне уже почти не осталось сил. Звуки долетают как сквозь пелену, тяжело дышать.
Он наклоняется, чтобы поцеловать меня. Я не хочу, я теперь неспокойна. Я раздражена, по телу бегают мурашки, и я думаю про всякую клинику: про верных жен, что два раза в месяц становятся клептоманками, про мать, которая выбросила младенца в снег, об этом писали в “Ридерз дайджест”, гормональное расстройство, любовь — чистая химия. Я хочу, чтобы все это закончилось, эта невыносимая борьба за роль жертвы; пускай все закончится не по правилам, не красиво. Один из нас должен просто встать, пожать другому руку и уйти, и мне плевать, кто останется, это избавит нас от взаимных упреков, сведения счетов, требований вернуть то да это — твой ключ, моя книга. Но такому не бывать, нам придется идти до конца, а конец известен, и это скучно. Меня удерживает ленивое любопытство: как елизаветинская трагедия или фильм ужасов, когда знаешь, кого убьют, но не знаешь, как именно. Я беру его руку и нежно глажу, мелкие волоски растирают подушечку пальца, словно наждачная бумага.
