А теперь вот в ней появилось то, что невозможно объяснить. Ее преследовал мужчина, странный, надо признать, но все же: он явно тянулся к ней и не оставлял ее в покое. И остальные мужчины тоже стали присматриваться к ней, внимательнее, чем прежде, оценивая, пытаясь понять, что там приметили в ней эти нервные глаза, спрятанные за очками. И Кристин из любопытства стали назначать свидания, но и после этих экспедиций тайну ее обаяния так никто и не раскусил. Ее матовое, круглое, как пышка, лицо, коренастая, как у медвежонка, фигура были частью той загадки, которую никто не мог решить. И Кристин это чувствовала. В ванной она больше не пре сд
дс нимтавляла себя дельфином: теперь она бывала неуловимой русалкой, а иногда входила в раж и оказывалась вовсе Мэрилин Монро. Ежедневные гонки обратились в привычку, она их даже предвкушала. В дополнение ко всем другим преимуществам она начала худеть.
Все эти недели он никогда не звонил ей и не появлялся у нее на пороге. Но все же, видимо, он понял, что его тактика не приносит желаемого результата. А может, почувствовал, что она вот-вот заскучает. Он начал звонить по телефону рано утром или поздно вечером, точно зная, что Кристин дома. Иногда он просто сопел (она узнавала его по дыханию — по крайней мере, так ей казалось), и тогда Кристин бросала трубку. Время от времени он снова повторял по телефону, что хочет с ней поговорить, но даже когда она делала долгую паузу, продолжения не следовало. Он зашел еще дальше, и она встречала его в трамвае, он тихо улыбался ей со своего места, через три сиденья от нее, не ближе. Она чувствовала, как он идет за ней по улице, где был ее дом: и когда она все-таки оглядывалась — хоть и обещала себе его игнорировать, — он оставался невидим либо прятался за деревом или в кустах.
Среди людей, днем она не особо его боялась — она была сильнее, и в последнее время он не пытался к ней прикоснуться. Но дни становились короче и холоднее, уже почти наступил ноябрь. И часто она возвращалась домой в сумерках или в темноте, разбавленной лишь тусклым оранжевым светом фонарей. Она представляла бритву ли, нож, пистолет: вооружившись, он быстро наберет очки. Она старалась не носить шарфов, памятуя, что в газетах пишут про девушек, задушенных шарфами. Странное ощущение изводило ее, когда она по утрам натягивала нейлоновые чулки. Словно тело ее уменьшилось, стало даже меньше, чем его тело.
Был ли он помешанным, сексуальным маньяком? Он казался таким безобидным, но именно такие в итоге впадают в неистовство. Она представляла эти обгрызенные пальцы на своем горле, представляла, как он разрывает ее одежду: впрочем, она не представляла, что закричит. Когда она ступала из света во тьму, кусты, припаркованные машины, проезды по обе стороны дома чудились ей другими, зловещими, и каждая деталь становилась отчетливой и болезненной — вон там может спрятаться мужчина, может выпрыгнуть и накинуться на нее. Но каждый раз она видела его при ясном свете, утром или днем (ибо он придерживался все той же тактики): его потрепанный пиджак и нервные глаза убеждали ее, что это она — мучитель, она — палач. В какой-то мере она сама виновата. Из складок и впадин ее тела, которое она так долго считала надежным механизмом, помимо ее воли исходил магнетический, незримый запах, словно от суки в течку или самки мотылька, запах, который не давал ему прекратить преследование.
