На этой пустоши — красивой и просторной, заросшей там вереском, а тут — утесником и зарослями ивняка, где росянка охотилась на мушек, а бекас, обуреваемый любовным желанием, хлопал крыльями в вышине, осел в своих скитаниях набрел на заброшенный сад, в котором когда-то давно обитал набожный отшельник.
Вокруг сада была возведена грубая ограда, или, скорее, вал из торфа, окружавший участок зеленой муравы размером примерно в акр, с проемом для входа, который был обрамлен подобием ворот.
В центре участка стояла глиняная лачуга, кое-где обвалившаяся, но все еще способная послужить укрытием от западных ветров, которые частенько налетали с моря и с ревом проносились над открытой пустошью.
Осел, избравший этот приют своим домом, обладал смиренным умом. Никогда в жизни не смущали его ни гордыня, ни срамное желание. Он был мерином, тихим и спокойным в общении, безобидным и кротким в мыслях, не желающим ничего, кроме своего подножного корма. Не будучи убежден в обратном, он воображал, что в мире есть лишь он один и никого, кроме него. И даже если некая фигура появлялась на пустоши — одинокая корова или молчаливый торфорез, — осел принимал их за большие, необычные пучки чертополоха, занесенные в эти края необузданными ветрами.
Сей умиротворенный осел не нуждался в спутниках, ибо был совершенно самодостаточен, — жил на свой страх и риск, поворачивал, особенно не задумываясь, то тем, то этим путем и никогда не желал быть более того, чем он был, — простым ослом. Времени для него не существовало, и тысяча лет — если бы он сумел прожить так долго — была бы для него что один день.
Всю ночь напролет он отдыхал на мягкой подстилке из папоротника, оставленную отшельником в лачуге.
Там, в уюте и безопасности, осел наслаждался божественнейшей умиротворенностью, а когда наставало утро, он потягивался, вставал и, помахивая коротким хвостиком, когда одолевали мухи, отправлялся туда, где трава и чертополох обещали скорое услаждение.
Осел был совершенно беспорочен; он был по ту сторону добра или зла — ибо эти понятия настолько в нем перемешались, что по закону равновесия стали одним целым. Ничто не могло потревожить покой, уют, удобство этого доброго создания, которое можно было назвать «Ослом, не имеющим желаний».
Отшельник, живший в саду до этого, не оставил по себе никакой памяти, и жителям Мэддера — деревни в трех милях отсюда — было нечего о нем рассказать. Некоторые даже сомневались в самом факте того, что какой-либо отшельник когда-либо обитал на пустоши, ибо когда он там жил — если жил вообще когда-нибудь, — он не вызвал ни единого скандала, который по праву выделил бы ему уголок в человеческой памяти.
