Жестокая, выразительная получалась картина. «Я следую твоим заветам, старый Андреа Тафи. Я изображаю жизнь, как она есть», — шептал в упоении Буффальмакко, рисуя, и пальцы его были красны — от багряной синопии.
Кончив, он отступил назад. Он испытывал безмерное наслаждение.
Громкий уверенный голос за его спиной произнес:
— Плохо!
Буффальмакко обернулся. Сзади никого не было. Смеркалось, наступала ночь.
— Кто здесь? — резко спросил он.
— Разум! — громко ответствовал уверенный голос.
— Где ты? — подозрительно спросил Буффальмакко, оглядываясь.
— Везде, — самодовольно сказал голос.
— А почему я тебя не вижу?
— Тебе обязательно надо увидеть, чтобы убедиться?
— Обязательно, — твердо заявил Буффальмакко. — Я живописец.
— Живописец! — проворчал голос, и рядом появился седовласый старец благородной наружности, немного кривой на левый глаз, в роскошных одеждах.
— Ты Разум? — спросил его подозрительный Буффальмакко.
— Я, я, — недовольно отозвался тот, и в руке его появился посох, похожий на епископский. Опираясь на него, Разум подошел близко к стене и стал ее осматривать. На лице его появилась гримаса недовольства. Обернувшись, он спросил:
— Я тебе говорил, что это плохо?
Буффальмакко скрестил руки на груди.
— Говорил, — с вызовом произнес он.
— И еще раз скажу, неразумный ты человек! Вдумайся, что ты пишешь?
— Фреску.
— О боги! Фреску! Думаешь, просто фреску? Одну из тысячи, коими скоро вы, мазилы, украсите все соборы Италии? Да?
— Меня вызвали в Пизу… — начал Буффальмакко.
— Во-во! — уставил на него палец Разум. — Продолжай. Вызвали в Пизу — по чьему наущению?
— Граф Бонифацио…
— Дурья твоя голова! Это я наставил его на эту мысль. Думал, ты оправдаешь мои ожидания. А ты что? Что ты тут изобразил? — вопросил он громко, тыча в стену посохом.
— Я изобразил правду, — твердо сказал Буффальмакко.
— Боги! Он изобразил правду! Позволь же сказать тебе, что ты пишешь. Ты создаешь одно из величайших в мире творений живописи. Тебе, и одному тебе, выпала такая ответственная задача. А ты что вместо этого? Смотри, — принялся Разум указывать, — здесь, в числе этих бездельников, ты написал графа Бонифацио. Тут у тебя черти утаскивают в ад монаха. Тут валяются во рву знатные люди, и некоторых, подчеркиваю я, ты наделил портретным сходством. Здесь у тебя знатные люди, занятые похвальным делом — изучением древних философов (которые, между прочим, кое-что знали о разуме, в отличие от тебя, остолопа), не приравниваются к остальным сословиям — с этим бы я еще мог примириться, сейчас такое изображать модно, — нет, смерть их забирает первыми. И, наконец, здесь святой отшельник — отшельник! — у тебя подыхает в своей пещере трусливой смертью. Да ты знаешь, кто приедет смотреть на твою фреску?
