Наконец-то впереди показался дом Сент-Бевов, весь обросший мохом и плющом. Слуги встретили Мариетту с живейшим облегчением. Все они слышали о выздоровлении Нинетты Бриссак, и если эта рыжеволосая красавица сможет вылечить их госпожу, то она вдвойне желанная гостья. Мариетта быстро прошла по комнатам к лестнице. Стены были увешаны гобеленами из Бергамо, обитые испанской кожей стулья сверкали позолотой, на окнах висели тяжелые шторы из дорогого бархата. Элиза обожала роскошь. Она была бы куда счастливее с герцогом в Версале, чем с Леоном в Шатонне.
— Мне понадобятся несколько мисочек с теплой водой, — обратилась Мариетта к экономке. — Больше ничего не надо.
Едва экономка чуть ли не бегом удалилась выполнять приказание, Мариетта подошла к постели и с величайшей осторожностью, словно малого ребенка, приподняла больную и поднесла к ее губам приготовленное лекарство. Элиза лихорадочно воспротивилась, пыталась отвернуться. Взгляд ее был бессмысленным, она явно не узнавала Мариетту.
Мариетта прижала голову Элизы к своей груди и почти насильно заставила выпить необходимое количество микстуры. Вскоре появилась экономка с водой; Мариетта кивком дала ей понять, что она может уйти, и женщина поспешила прочь. Она считала, что лишь молитва может избавить от лихорадки, и решила немедленно помолиться — не за свою госпожу, а за себя самое. Она вовсе не желала последовать за Соланж Агуль, которая умерла пару недель назад от такой же болезни, какая поразила мадам Сент-Бев.
Мариетта обтерла смоченной в воде губкой горящее в лихорадке тело Элизы и дала ей лекарство. Час проходил за часом, а Элиза по-прежнему не узнавала ее. Она даже не понимала, что находится в Лансере и лежит в собственной постели.
— Королева! — вскрикивала она снова и снова, сбрасывая простыни с охваченного жаром тела. — Королева хочет меня видеть! Я должна быть в приемной для дам! Я должна пойти туда немедленно! Сию минуту! Королева ждет!
С неистощимым терпением Мариетта продолжала обтирать ее теплой водой, прижимать бутылочку с лекарством к ее губам, ожидая хоть малейшего признака, что лихорадка отступает. Но этого не происходило.
На рассвете Элизе стало еще хуже. Она рвала на себе ночную рубашку, дергала себя за волосы, за волнистые локоны, обычно отливающие золотом в красиво уложенной прическе, а теперь взмокшие от пота и растрепанные.
Настало утро, а Мариетта все еще не спала. Элиза по-прежнему бредила Версалем. Что-то бессвязно говорила о своем успехе при дворе, о своих каретах, о своих драгоценностях. И ни разу в бреду не упомянула имени Леона.
