На остановке «Школа-интернат» тетя Зина грустно впустила в трамвай одинокого пассажира.
Грогин оглядел почти пустой вагон: три девочки, двое мужчин и один парень.
Оксанка кричала Иринке и Светке различные слова, те в ответ тоже ей кричали свои замечания, они вместе громко смеялись и время от времени надували из жевательных резинок огромные белые шары — настроение у них было хорошее, только Иринка немного досадовала, что у нее шар получался не такой большой, как у Светки, а Светка очень хотела влюбиться по-настоящему в кого-нибудь из старших классов.
Грогин сел подальше от громких сестер Монгольфье, позади двух мужчин в одинаковых бежевых плащах и с одинаковыми пузатыми светло-коричневыми портфелями.
— Ты представляешь, Сема мне тогда и говорит…
— Это на юбилее?
— Ну да, так вот, он мне говорит: все у меня есть: хорошая машина, приличная дача у «Золотой рыбки», деньги, жена — дура, дети почти отличники, любовница, влиятельные друзья — все, а жить не хочу.
— Ну и?
— Повесился.
— О! Наша остановка — выходим!
Дмитрий Осипович и Мизин не спеша спустились по трамвайным ступенькам.
Оксанка, уперев в окно указательный палец, хохотала над ползущим рядом с трамваем автомобилем изобретателя Вавилкина Эдуарда Львовича, когда заметила уплывающий вдаль магазин «Буратино».
— Проехали, дуры! Скорее пошли!
Тетя Зина медленно открыла двери и стала с равнодушным осуждением смотреть, как выпрыгивают из трамвая Оксанка, Иринка и Светка.
В вагоне остались Грогин и Епейкин Стас.
Епейкин Стас взвесил на левой ладони правый кулак: если завинтить этому чайнику в ухо, то можно будет потом отобрать у него кошелек и широко угостить разливным пивом шумную толпу товарищей по интересам.
Грогин заглянул в зрачки Епейкина Стаса:
— Этот трамвай до «Строительной» идет или дальше?
— Кажется, дальше.
Трамвай номер двадцать три действительно проехал «Строительную» и на «Бульваре Славы» Грогин оставил Епейкина Стаса вырисовывать длинным ногтем большого пальца на податливом дерматине сиденья напротив зигзаги молний, различные кресты и приятные образованному человеку буквы латинского алфавита.
Сафиулла распахнул настежь дверь, уперся руками в косяки, перегородив весь дверной проем и щурясь в тусклый свет лестничной площадки:
— Это ты, что ли, Грогин?
— Здравствуй, Сафиулла.
— Здравствуй, проходи.
Сафиуллу мотнуло от одной стенки к другой.
— Ты все еще в запое?
— Чего?
— Ничего, просто хотел сказать, что твои трезвые картины мне нравятся больше, чем многоцветные салюты и спирали мутного сознания.
