Третья старушка перестала писать письма, мне пришло письмо, написанное чужим почерком без ошибок. У меня щемило утром, вечером и днем. Я пила на вокзале газировку с желтым сиропом, не помогало. Купалась в море. Но все равно засыпала со щемлением и просыпалась с ним же. Тогда я написала Петьке письмо печатными буквами, и мне стало легче. Внизу я подписалась — Черный Ворон. Запечатала его и опустила в Петькин почтовый ящик.
Это было время, когда советская власть делала последние вдохи. Мы застали только ее конец, и все, что в нашей жизни с ней было связано, — это газировка, октябрятские значки с лицом маленького Ленина в кругляшке звезды и неработающий фонтан. Нам, воспитанным на подвиге советского народа, не за что было ненавидеть эту власть, она нам не сделала ничего плохого, кроме того, что научила не верить в Бога. Нине Леонтьевне ненавидеть было за что, но мы, в отличие от нее, думали, что Черный Ворон — это и есть птица, большая, страшная, а не черная Волга, забирающая людей из домов по ночам.
Недавно я не по сезону уснула на диване, спинка которого заходит под подоконник. Забыла опустить оранжевую штору. Проснулась от скрежета за окном, снова уснула, и мне приснилась, что я в той церкви, где мы с Петькой искали бога. По церкви мечется жеребец, на нем сидит Надежда Аллилуева. А Сталин, состоящий из множества крестиков, держит жеребца под уздцы и гоняет его по кругу, ударяя по крупу большим церковным крестом, который и крест, и одновременно указка. Во сне скрежетало, но я так и не смогла разобрать, что. Проснувшись, я подумала, что сон — цветная иллюстрация моего подсознания. Я начала воспоминать Петьку, и память открыла мне двери, за которыми ничего никогда не было.
Черный Ворон стал Петькиным наваждением. Петька не выходил из дома, боясь, что Ворон налетит на него у самого подъезда. Я регулярно бросала письма в Петькин почтовый ящик — мне было больше некому писать. А Петька отказывался от моря, ходил дома в дяди Сашиной фуражке, и мне даже казалось, он был по-своему счастлив оттого, что за ним охотился Черный Ворон.
Я училась уже во втором классе, советская власть еще дышала. Я мечтала стать Зоей Космодемьямской, но моя фантазия обо мне-Зое заканчивалась на том месте, где в действие еще не вступала веревка, на которой ее-меня должны были повесить фашисты. Я не хотела болтаться, как замерзшая тряпка на бельевой веревке, как болтался сын Эммы, и только гордо плевала в лица фашистам, сощурив глаза, чтобы своей смелостью дотянуться до их низкой и подлой сути. Петька мечтал стать директором, он понял — директорская прическа появится у него, только когда он вырастет.
