В январе 1929 года родители будущего писателя вместе с его четырехмесячным братом Луисом Энрике переехали в Барранкилью. Там бывший телеграфист открыл свою аптеку, а «Габито, оставшись с дедом и бабушкой, стал для них не столько внуком, сколько собственным ребенком» (28, 87).
Надо сказать, родители Габриеля часто его навещали. Он же впервые отправился со своей бабушкой в Барранкилью в ноябре 1929 года, в связи с рождением его сестры Марго. Его поразили уличные светофоры. Еще более сильное впечатление на будущего писателя произвел самолет над городом, когда он с бабушкой, уже в декабре 1930 года, снова был у родителей, на этот раз по случаю рождения его второй сестры Аиды Розы, впоследствии ставшей монахиней. Однако ни первая, ни вторая встреча с родителями не слишком ему запомнились.
Первая встреча с матерью, о которой вспоминает Габо, произошла в Аракатаке в конце июля 1930 года, когда та приехала на крестины дочери Марго и Габито, которому уже было три года и пять месяцев. Вот как сам Гарсия Маркес описывает это в романе «Палая листва»: «Я вошел; мама сидела на стуле в гостиной дома в Аракатаке. На пей было розовое платье с подкладными плечами и зеленая шляпка. Тут мне сказали: „Поздоровайся со своей мамой“, и я помню, меня очень удивило, что это моя мама. С того момента я ее и помню».
О своем отце, в беседе со своим другом, колумбийским журналистом и литератором Плинио Апулейо Мендосой, весной 1982 года, Гарсия Маркес говорил, что тот за свою долгую жизнь — отец писателя прожил более восьмидесяти лет — не выпил рюмки вина и не выкурил ни одной сигареты и что «у него было шестнадцать детей, которых он признал, и неизвестно сколько непризнанных», и еще, что его отец был «подвержен пороку чтения» и «читал все, что попадалось под руку: классическую литературу, бестселлеры, газеты и журналы, рекламные брошюры, инструкции по использованию холодильников и прочее». Он рассказывал Плинио, что впервые увидел своего отца, когда тому исполнилось тридцать три года (1.XII.34 г.), и он, вместе с матерью, после почти шестилетнего перерыва, приехал в дом деда — будущему писателю было без малого восемь лет. «Это был красивый мужчина, смуглый, темноволосый, в дорогом белоснежном костюме и канотье, необыкновенно веселый и остроумный. Он сейчас обижается, что я меньше говорю о нем, чем о матери. И он прав. Но это лишь потому, что я мало его знаю. Только теперь, когда я считаю, что мы с ним сравнялись в возрасте, между нами установились более или менее дружеские отношения. Когда я переехал к родителям, мне было восемь лет, и мое представление о мужчине в доме, о главе семьи было связано с дедом. Отец же не просто был не похож на деда, он был его прямой противоположностью. Его характер, взгляды на жизнь, на воспитание детей — все было иным. Думаю, я очень страдал тогда от этой перемены. И пока я не стал взрослым, наши отношения были очень сложными. Отчасти по моей вине: я никогда не знал, как мне вести себя с отцом, как заслужить его одобрение. Его строгость я принимал за нелюбовь… Зато я думаю, что своим литературным призванием я во многом обязан отцу… Он всю жизнь обожал настоящую литературу и читал с упоением, и сейчас, когда бы я ни приехал к нему в дом, мне не надо спрашивать, где отец. Все знают, что он читает у себя в спальне, единственном спокойном месте в их сумасшедшем доме» (20, 20).
