Папа Карлос пишет и продает картины из новой серии — Страсть отцовства — по сто песо штука. Сеньорита Лиз пишет и продает новеллы — по пятьдесят песо за десяток. Она очень быстро пишет. Скоро, вероятно, создаст сериал. К ней захаживали с предложениями на двести шестьдесят серий, ровно по количеству дней в году индейцев майя.
А их мукама-служанка Росита де Караколь готовит «ниньо энвуэльто де ла пьедра», то есть запеленатое дитя камня, или подкидыша, — так называется редкое старинное блюдо, вроде пиццы, рецепт которого одна Росита и помнит, поэтому цена договорная.
Ванюша Муртазик Абрахам растет быстро и уже умеет складывать наши улицы и авениды — двадцать три плюс двадцать три да еще одна набережная пирата Моргана. Ванюша, если вспомнить о расах и кастах, это, конечно, «сальтоаделанте», явный прыжок вперед. У него в голове не менее ста песен со словами и еще неизвестно сколько без слов.
После заката из пальмы дона Томаса поплыли треск, хрипы, бульканье и разные чужие голоса, как при поиске нужной волны. И, наконец, пробился красивый кокосовый баритон дона Томаса Фернандо Диаса. Он, понятно, пел в этот ночной непроглядный час новолуния: «Соламенте уна бес аме ла вида!»
Он пел о том, что только раз любил жизнь, только раз и никогда больше. Только раз в его саду блеснула надежда, что освещает дорогу одиночества. Только раз и никогда больше — со сладким отречением душу он отдал за счастье любви, и праздничные колокола запели в сердце.
«Ай кампанас де фиеста ке кантан эн ми корас-о-о-он!» — так пел Дон Томас Фернандо Диас, и голос его можно было слышать между пальмой и морем, сидя на белом песке.
Только в этот раз и никогда больше.
Кто любил посидеть под пальмой дона Томаса, так это Эмилиано сорок девятый.
Обыкновенно он помалкивал, поскольку думал, что ничего нового никому не может сообщить. Даже когда у него спрашивали, к примеру, который час, Эмилиано полагал, что это только из вежливости обратили на него внимание. И вот как отвечал: «Ты зна-а-аешь! Без десяти двенадцать!»
«Ты зна-а-аешь!» — это он прибавлял обязательно, будучи уверен, что заговоривший с ним, конечно, умнее и осведомлен об этой жизни несравненно больше, нежели он сам, Эмилиано. Он считал, что большего дурака и невежи, чем есть он, не сыскать, но люди так милы и отзывчивы, что все же общаются с ним.
И тут напрашивается вывод — человек, считающий себя глупее других, а лучше круглым дураком, — всем приятен, всем в подарок, «а тодо дар», как говорят наши. А Эмилиано к тому чинил свет, газ, воду и воздух, в смысле вентиляторов и кондиционеров. И денег-то почти не брал. Когда его спрашивали, сколько, Эмилиано, потупившись, бормотал: «Так, что-нибудь на освежительный напиток, пожалуйста, ты зна-а-аешь, пара ун рефреско».
