И голова у меня тоже перестала болеть. Головные боли, ночные убийства. Если бы я захотел, я мог бы свести всё это в один большой тайный план. Если бы захотел.
* * *
Тётя Корки оставила мне все свои деньги. (Видишь? Пропавшая возлюбленная, запертая комната и теперь ещё завещание; мы на знакомой территории.) Денег оказалось гораздо больше, чем я мог себе представить. Неожиданный финальный жест хитрой старухи. Может быть, она вообще думала, что я охочусь за её деньгами? Надеюсь, что нет. Что я не оставил её напоследок на протяжении всех этих долгих недель, пока она умирала, — это единственный, как я теперь понимаю, мой без примеси добрый поступок, я смог бы предъявить его Ангелу для сведения баланса моей жизни в большой чёрной книге учёта. Но я не скрываю, что рад наследству, тем более что Морден, хотя и шумел про неподкупность и честную игру (и подумать только, я ему верил!), изловчился скрыться, не вознаградив меня за мои старания. Мои старания… Забавная это вещь — деньги. Когда их не имеешь, то просто ни о чём другом не можешь думать; а разживёшься кругленькой суммой, и сам удивляешься: почему придавал им такое значение. Тётя Корки одним ударом (в обоих смыслах) разрешила все мои трудности, по крайней мере в той их части, что касается добывания и трат. Сейчас у меня головокружение и лёгкая дрожь в коленях, как бывает после того, как опустишь тяжёлую ношу, которую долго нёс.
Ирония судьбы: ведь это тётя Корки всё время пилила меня, чтобы я поступил на работу и как-то устроил свою жизнь. И вот теперь я получил её деньги, и мне уже никогда не надо будет куда-то тащиться, чтобы заработать краюшку хлеба. О чём она думала? Наверно, стояла перед выбором: я или приют для бездомных собак и кошек. «Никудышный ты парень, — весело говорила мне она на своём сознательно ломаном английском языке. — Да-да, никудышный, и отец твой такой же был». Водились за ней приступы откровенности в подобном роде. Они не предназначались для того, чтобы ранить, наоборот, в упоминании моего отца содержалось нечто вроде горестного одобрения, я знаю, она питала симпатию к моему старику. Она просто хотела сказать, что мы с ним оба — растяпы и разбазарили наши жизни, хотя и не без шика, как ей казалось. И она была права. Насчёт разбазаривания, я имею в виду. Я пустил на ветер лучшие свои годы. Притом задом наперёд: начинал с каких-то достижений, а потом сполз вниз и превратился в задумчивого размазню. Сейчас, в тихой пристани моих далеко не «ревущих» сороковых, я, по-моему, опять впадаю если не в детство, то во вторую раннюю юность, отсюда все эти любовные страдания, пубертатные охи и вздохи; глядишь, ещё прыщи по лицу пойдут.
