Впрочем, тогда, в первый день, пока мы топтались на площадке, мне казалось, я понимаю её колебания: раскрыть мне или нет (неведомую мне, как она думала) тайну Мордена — показать ли белую комнату и составленные штабелем у стены картины? Но потом всё-таки решила, что нет, с сожалением повернулась и повела меня обратно вниз. И тут меня словно вдруг отпустило, спало возбуждение ума и тела, и мне захотелось поскорее расстаться с нею и с этим домом и остаться одному. Как видите, это всегда со мной — жажда одиночества, влечение в нору, в тюремную камеру. Внезапно, как удар в висок, мне стукнуло в голову: ну конечно, это Морден подослал её ко мне (это неправда, я ошибался), подвёл её к высокому окну, показал меня сверху, когда я проходил по переулку, и сказал: «Видишь, топает вперевалку? Это он. Ступай вниз и сделай своё дело». Сутенёр. Мне припомнилось, как он небрежно, скривив насмешливо губу, упомянул о своей жене (Моя жена, знаете ли, моя красавица жена). И усмехнулся. Она, сказал я себе, идёт в приплату, вдобавок к свободе действий и проценту от выручки, которые он мне посулил; она — это последний довод. (Не прятался ли и сам Морден где-то в доме, подсматривая за нами?) Да, мне вдруг всё стало ясно. Спускаясь следом за нею по лестнице, я не отводил вновь распалённого взгляда от её чёрного, ровно подстриженного затылка с мыском тёмного пушка в ложбинке на шее, похожего формой на перевёрнутый язычок свечного пламени, и копил в душе злобу на Мордена за такое коварство (его крупное лицо с ухмылкой Чеширского кота почти витало над лестницей в воздухе), и одновременно на другом, ещё более тёмном, краю леса нечто, испившее магического зелья, всё разрасталось и разрасталось, и мозг мой, будто сам по себе, прикидывал, охваченный чёрным пылом, как далеко ей, по инструкции, позволено со мною зайти? Но мало того, я ещё твердил себе, что всё это — чистейший вздор, фантазия, рождённая в моей голове и ещё в некоторых обледенелых частях моего существа, сказка, чтобы немного осветить моё тусклое житьё; а если даже она и знает, кто я, значит, просто скука, или холодное любопытство, или, может быть, желание сунуть нос в дела Мордена побудили её заговорить со мной в светотени на шумном уличном перекрёстке, где я стоял и бормотал что-то себе под нос, пожилой, неприбранный, жалкий. Внезапно она, словно услышав, как со скрипом пришло в движение моё проржавевшее, застоявшееся либидо, обернулась ко мне, держась за перила одной рукой (я вижу, кстати, что она уже обзавелась чёрными перчатками по локоть, под стать чёрной шляпке с вуалью, которыми ещё раньше снабдило её моё воображение), заглянула мне в глаза из-под накрашенных угольно-чёрных ресниц и заговорщически усмехнулась, и эта усмешка пролилась на мою ржавую, спёкшуюся механику, точно капля разогретого светло-жёлтого масла. И получилось, что это мы с нею, а вовсе не Морден, здесь заговорщики, участники какого-то хитрого, ухищрённого комплота, чересчур запутанного для моего перегруженного понимания.
