, разумеется, совсем не такая, как
он, — с горечью сказала тётка. — Она, кажется, нигде специально не училась и отличается потрясающей бесчувственностью, потрясающей. Где он её такую нашёл, непонятно». Я сказал: «Ну, она ещё молодая…» Тётя Корки посмотрела на меня с недоумением. «Молодая? — тихо взвизгнула она. — Это она-то молодая? — И закашлялась. — Да нет же, — раздражённо отмахнулась она, начертив в воздухе дымную восьмёрку, — я не про сестру. Я говорю про неё, про жену (ядовитая гримаса), миссис Хаддон». С нею, если только у меня достанет энергии, я тебя вскоре познакомлю. Тётя Корки вытащила патрон губной помады и, вздыхая и хмурясь, широкими мазками подретушировала условное изображение пары губ на месте провала, где некогда находился у неё рот. С этим обновлённым рисунком стало похоже, будто ей на лицо уселась яркая тропическая бабочка.
Не помню, в тот ли мой приезд или позднее я рассказал ей про Мордена и его картины? Побывал ли я уже у него к тому времени? Видишь, как ты спутала мне всю хронологию. Я потерял ориентацию во времени, словно совсем выжил из ума. События из далёкого прошлого видятся, будто это было вчера, а вчерашний день уходит в незапамятную даль, не успел ещё померкнуть день сегодняшний. Некогда я отсчитывал время вперёд и назад от того дня, когда ты встретилась мне на углу Ормонд-стрит; потом точкой отсчёта, границей старой и новой эры стал день твоего исчезновения; теперь же — всё течёт. Я опустошён, как были, вероятно, опустошены Ученики в промежутке между голгофой и тем мигом, когда отвалили камень гробницы. (Господи, откуда это у меня? Ещё чего доброго начнутся видения.) Ну да как бы то ни было, в тот день или в другой, но когда я рассказал тёте Корки про свою новую работу, она пришла в восторг. «Искусство! — воскликнула она с придыханием, скорчив гримасу в духе Руоприм, и прижала ладонь к груди. — Искусство — это молитва». Я сразу же раскаялся, что сболтнул лишнее, и безмолвно сидел, разглядывая свои ладони, пока она упоённо рассуждала про искусство, а кончила тем, что опять протянула дрожащую руку, вцепилась мне в запястье и страстно прошептала: «Какая удача для тебя! Ты сможешь начать новую жизнь!» Я отшатнулся, но она не испугалась, а продолжала смотреть мне в глаза, медленно, многозначительно кивая. «Ведь ты же сам знаешь, ты вёл себя очень дурно; да-да, очень дурно», — сказала она и подмигнула мне с укоризной. Подними она сейчас руку и дёрни меня за ухо, я бы не удивился; возможно, даже бы покраснел. Почему-то у меня сложилось впечатление, будто за то время, что мы не виделись, ей известно про меня не больше, чем мне про неё. Однако дурная слава не лежит на месте. Тётя Корки отпустила моё запястье и закурила новую папиросу. «Смерть не имеет значения, — произнесла она неизвестно к чему и нахмурила брови. — Ни малейшего значения». Она легко вздохнула, повела вокруг бессмысленным взглядом и, медленно отвалившись на примятые подушки за спиной, закрыла глаза. Я испугался, встал, наклонился над ней; но ничего не случилось, она дышала. Я аккуратно вынул у неё из пальцев папиросу и раздавил в пепельнице. Рука её безвольно легла на покрывало ладонью вверх. Тётя Корки попыталась было что-то сказать, но вместо слов изо рта у неё вырвался громкий трубный храп, и зашевелились ступни под одеялом.
