Дмитрий Иванович Коршунов был в своем блиндаже, за бревенчатым столом, торопливо завтракал. Перед ним стоял большой закопченный чайник, лежали на бумаге бутерброды с сыром и несколько кусочков подмоченного желтого сахара. На углу стола развернута планшетка, в ней, под слюдяными стенками, лежала карта Ленинграда. Больше ничего здесь не было; мне даже подумалось, что весь этот блиндаж, просторный, сырой, не обжитый, был чей-то чужой, не комиссарский. Если Коршунов сейчас поднимется и выйдет, тут не останется никаких следов: ни книг, ни газет, ни листовок — ничего похожего на приметы быта армейского политработника. И мне поэтому казалось, что Коршунов слишком легко, не очень основательно делает свое комиссарское дело. Эта его легкость, неполная привязанность к месту, суровое невнимание к внешним атрибутам своего ответственного положения меня немало удивляли. Еще мне известно, что Коршунов сух, малоразговорчив, длинных речей не переносит и беспощадно требует, чтоб с ним говорили всегда очень коротко, «по сути существа вопроса». Но я уважал его, может быть, даже немного любил. Посмотришь на строгое смуглое лицо, на серые виски, заглянешь в большие темные глаза под тощими бровями — и станет на душе и легче, и теплее.
— Что скажешь, Дубравин? Садись, выпей чаю.
От чаю я отказался, сел на скамейку, подумал: почему обратился на «ты»? А он, жуя с аппетитом бутерброд, заметил:
— Комсомольцы — хороший народ. Дерутся не хуже стариков. А ты вроде недоволен? По глазам читаю, оскорблен комсорг. Ну-ка, выкладывай.
Кратко доложил о проступке Виктора.
Пока я рассказывал, комиссар покончил с завтраком, сунул чайник и кружку под стол, а остатки сахара, завернув в бумагу, положил в карман. Затем удивительно просто спросил:
— Что же вы теперь предпримете?
— Официально исключим из комсомола. Другого, пожалуй, не придумаешь.
— Браво, Дубравин. Соломоново решение! — Коршунов встал и прошелся к двери. Теплота в глазах потухла, они заострились, посуровели. — Он, кажется, ваш друг?
— До вчерашнего вечера были приятелями.
— Гм, почему же — были?.
Я стоял теперь рядом с ним и не знал, что ему ответить. Он уперся глазами в дощатую дверь, задумался.
— Вот что, — повернулся ко мне. — Поступок Приклонского довольно постыден. Но вам я не советую печалиться по этому поводу.
— Как не печалиться, товарищ батальонный комиссар? Потерял приятеля и комсомольца.
Наверху послышались ружейные выстрелы. Коршунов глянул в узкое окошко, потом подошел ко мне.
