Свидание у них состоялось. Что это было за свидание, стало известно на следующее утро, когда задолго до начала занятий ко мне подошла взволнованная Катя и попросила срочно собрать комитет. Мы тут же собрались. Катя рассказала, что встречу придумала она: хотела обсудить с Приклонским прочитанную книгу. Книга — один из романов Томаса Гарди — очень понравилась Кате, но она, к сожалению, не все поняла в ней, и только Приклонский, раньше других прочитавший книгу (Катя узнала в библиотеке), мог, по ее мнению, объяснить недоуменные вопросы.
— Сначала разговор не клеился, потом вдруг заспорили. И о чем только ни спорили! Перебрали все-все. Я его, должно быть, разозлила, и он стал ругаться. Называл меня воображалой, и недотрогой, и мадемуазель Фифи. Почему Фифи? Не понимаю. Он показался мне пьяным. Такой был грубиян и все время кривлялся. А под конец… Под конец он оскорбил меня. — Катя чуть не заплакала. — Назвал узкоглазой мулаткой и греховным смешением европейской и азиатской крови. За что, скажите? Как ему не стыдно! Разве я виновата, что моя мама кореянка? И почему он не любит нерусских? И разве я не русская? — Большие, действительно чуточку узкие Катины глаза наполнились слезами, а смуглые щеки слегка запунцовели.
— Он никого не любит, кроме себя, — веско заключил Трофимов.
— Обсудите его, пожалуйста, — попросила Катя.
Мы успокоили ее и обещали разобраться.
К нашему удивлению, Виктор из слова в слово повторил рассказ Катюши, но решительно возразил против одного.
— Пьяным не был. Все остальное — правда.
— Тогда — тем хуже! Вдесятеро возрастает твоя вина и ответственность, — выпалил Юрка. — За такие выходки надо отвечать сполна. Ты же… Кто позволил оскорблять национальные чувства? Кто, мы спрашиваем?
Юрка горячился по двум основательным причинам: во-первых, он радовался столь жестокому провалу Виктора в глазах обожаемой Катюши; во-вторых, так же честно, как и мы с Трофимовым, негодовал на возмутительный поступок комсомольца.
Я спросил у Виктора, как он оценивает свое поведение сам.
— Обычная ссора с капризной девчонкой.
— Только и всего?
— И никаких осложняющих моментов для мировой пролетарской революции.
Нас удивил такой хулиганский ответ. Пашка поднялся, сжал кулаки, сорвавшимся голосом сказал:
— Вот что, Приклонский, иди и подумай. Либо мы нынче же исключим тебя из комсомола.
— За что, блюстители чести? — спросил вызывающе Виктор.
Мы не стали с ним спорить, отпустили, предупредив, что возвратимся к его делу завтра.
