— Все видели, как дубина Збыслава переломилась на Божьем суде?
— Видели! Видели! Видели!
— Ты признан правым в этом споре, Вацлав! — гаркнул Освальд. — Я снимаю с тебя все обвинения!
— Весьма своевременно, — заметил Бурцев. — Я рад безумно.
Он прошел мимо неподвижного Збыслава, сквозь расступившуюся толпу. К журчащему в ивняке ручью. Смыть поскорее с себя пепел, пот и грязь — вот о чем мечтал сейчас Бурцев.
— Погоди, Вацлав!
— Ну, что еще?
Он оглянулся на оклик Освальда.
— Ни один ополченец не способен драться так, как дрался сегодня ты, — прищурил глаз добжинец.
— Божий суд, — пожал плечами Бурцев.
— Ладно. Не желаешь говорить о себе — не надо. У меня здесь много тех, кто хочет скрыть свое прошлое.
— Тогда чего ты хочешь от меня, Освальд?
— Ты — прекрасный боец. Суд судом, но я-то знаю, Господь на ристалище помогает только тем, кто сам чего-то стоит.
— Ну и?
— Иди ко мне в оруженосцы, Вацлав.
— Вместо Збыслава?
— Вместе со Збысловом. Земельного надела я тебе пока не обещаю. Сам остался без фамильного лена. Но веселой жизни, богатой добычи, славы, вина и еды от пуза — всего получишь сполна. Может быть, со временем сосватаем тебе и красотку в каком-нибудь ополье.
— Я подумаю. Насчет еды от пуза — это заманчиво.
Рыцарь хлопнул себя по лбу:
— Э, да ты, верно, совсем голодный, а я с тобой тут разговоры разговариваю! Пойдем к костру, Вацлав. Поешь, а потом уж все обсудим.
— Я грязный, как свинья. Негоже в таком виде за стол садиться.
— Чудак-человек! Говорит, что ополченец, а ведет себя как князь. Нет у нас здесь стола, Вацлав, а едят кто в чем хочет и как хочет. Но если желаешь — отмывайся. Распоряжусь нагреть тебе воду и подобрать чистую одежду. Кстати, а где ты взял свое диковинное одеяние? Никогда не видел такого.
— Нашел. Кто-то бросил на дороге, а я подобрал.
После импровизированной бани в кустах, состоявшей из ушата чуть теплой воды и ледяной родниковой купели, Бурцев почувствовал себя человеком. Конечно, не помешали бы сейчас мыло с мочалкой, но здесь о такой роскоши лучше не мечтать.
Синий от холода, он кое-как переоделся в развешанные на кустах непривычные, но относительно чистые тряпки. Влез в необъятные льняные портки и плотные узковатые штаны — шоссы. Надел грубую длинную — чуть не до колен — полотняную рубаху навыпуск с вышитым разрезом на груди. Застегнул распахнутый ворот парой деревянных пуговиц, опоясался тканым шнуром с идиотскими кисточками.
Теплую шерстяную накидку — здесь ее называли котта — Освальд выделил ему из личного гардероба. Котта оказалась побогаче нижней одежды. А почти новый меховой жупан — тот вообще выглядел как подарок с барского плеча.
