— Да я так просто. Красивая! Наша, сибирячка. А у тебя девушка есть?
Цыремпил отчужденно отодвинулся к стенке.
— Зачем мне девушка сейчас? Это потом, после войны. Выучусь на машиниста, тогда, конечно… У меня она хорошая будет. Обязательно хорошая!
— Лучше Наташки?
— Обе лучше.
Друзья рассмеялись.
— Вот кончится война, я все книги перечитаю и про все, про любую страну смогу рассказать. Африка— вот она. Шпицберген — извольте, Ямайка — будьте добры. Какая жара на солнце? Получите. Ты, говоришь, машинистом станешь… Машинистом, оно хорошо вообще, а я вот не хочу. Не хочу, и только. Забот много. Чем меньше забот, тем для человека лучше. Понимаешь? Человек рожден для свободы и счастья, как птица вольная. А ему, извольте, хлопоты жизнь навязывает.
— Без хлопот хлеб не уродится. Без труда и лист не шелохнется…
— Мудрость! — Илья снова притянул Цыремпила к себе.
Тот молчал. Его волновала мысль, не написали ли отцу о их поведении, и он не отвечал Пили-пенко.
— Молчишь? Со мной, друг, спорить — дело дохлое. Значит, красивая, говоришь…
Илья опять засмеялся, потом спросил:
— Слушай, вдруг меня покалечат? А? Скажем, выбьет глаз или ухо долой? Отвернется она от меня?
Цыремпил сердито сплюнул, приподнялся.
— Дурак ты! Шибко дурак!
Илья неожиданно для Батуева спокойно подтвердил:
— Верно. Глупость сгородил.
Лицо Цыремпила вдруг стало тревожным:
— Знаешь, Фролов днем говорил, что наши вели бои местного значения. Это что же, перестали наступать, значит?
Илья надолго задумался.
— Жаль, если так, — проговорил он спустя, быть может, полчаса. — Не придется нам посражаться.
Поставят где-нибудь за сто верст от фронта, и немца подходящего не присмотришь…
— Войны на наш век хватит, черт бы ее побрал!
Цыремпил снова вернулся к прежней мысли:
— Думаешь, Фролов отцу не напишет?
Илья подшутил:
— Конечно, напишет. Бросил все — сидит и пишет. Он у нас строгий.
Цыремпил воспринял серьезно.
— Строгий, правильный, — произнес он задумчиво.
А колеса неизменно отбивали дробную чечетку, унося далеко от привычной жизни навстречу тяжелым испытаниям.
Низкие тучи заволокли небо. Косматые, они заклубились над полями и голыми лесами. Дым из паровозной трубы стлался вдоль насыпи, льнул к буграм, оставался в лощинах. Снежинки опускались на землю робко, медленно, словно выбирая место получше, коснувшись земли, таяли. Сверху падали новые, рассеивались белым крошевом, нависали легкими кисейными занавесками. Поезд разрывал эту непрочную ткань, разметывал белую пыль по сторонам.
