Я возвращался домой совершенно подавленный, потому что знал теперь истинное положение Лорны, и это лишь прибавляло мне беспокойства за ее судьбу. Кроме того, думал я, она племянница самого лорда Брандира, так зачем ей нужен сын простого фермера? Сейчас я ужасно злился на себя за то, что не открылся ей до того, как она начала рассказывать о себе. Но, с другой стороны, что бы это изменило? Мы не виделись целых семь лет, и потому, будь я даже сам лордом в десятом колене, глупо было надеться, что в ней теплилось хоть какое-то чувство ко мне со дня пашей самой первой встречи, когда она была совсем девочкой. Но — какое высокое происхождение, какая изумительная красота! Пройдет совсем немного времени, и кто-то другой, равный ей и с благородными манерами, завоюет ее сердце раньше меня. При мысли об этом я невольно сжил кулаки.
Нет, самую большую глупость я совершил тогда, когда из великой жалости к плачущей Лорне пообещал ей, что не стану слишком часто досаждать ей своими визитами. На деле эго означало, что я должен появиться в Долине Дунов никак не раньше, чем через месяц. Однако я договорился с ней, что если ей понадобится моя помощь, она положит свою черную шаль на белый камень у входа в свою беседку. Это место не было видно из долины, но хорошо просматривалось с того места, где мы однажды побывали с дядюшкой Беном.
Между тем работа на ферме продолжалась своим чередом. Большую часть марта и в начале апреля дул сухой ветер, а потом па целых две педели зарядил теплый дождь. Много весен встретил и проводил я с той поры, но такой весны я уже не пережил никогда: она была прекрасна! Как знать, быть может, это моя любовь сделала ее такою?
Нет нужды говорить о том, что последовавший вслед за тем месяц показался мне томительным и медленным, как никакой другой. Ни поле, ни ферма, ни тревога матушки, ни мои собственные думы о судьбе сестры,— ничто не мешало мне ежедневно подниматься на вершину заветного утеса с единственной мыслью — нет ли какой весточки от Лорны. Сердце мое не знало покоя ни в расцветающих долинах, ни у прозрачных ручьев, ни тогда, когда я смотрел на овечьи стада и на телочек, пасущихся на взгорье. Копался ли я в борозде среди первых побегов будущего урожая, останавливался ли на минуту, чтобы поглядеть, как солнце золотит гранитные утесы, колеблющиеся в далеком мареве, снимал ли шляпу, чтобы вытереть пот со лба, когда солнце погружалось в море, катившее свои серые воды ниже уровня эксмурских полей,— мысли мои занимало одно и то же, и чувство, что я испытывал, было почти похоже на страх.
