— Ну, друзей-то у тебя…
— Эти собутыльники — друзья? Только и знают, жрать да пить за счет Есенина! А там у тебя я буду работать… работать…
— Ну что ж, попробуй. Приезжай! Я постараюсь помочь с жильем.
— Вставай, приехали, — глянул Есенин в оттаянное чьей-то ладонью пятнышко на окне.
Трамвай остановился на Пушкинской площади. Они вышли и, не оборачиваясь, пошли по Тверской. Когда трамвай тронулся, человек в кожанке легко выпрыгнул на ходу, ни на секунду не теряя их из виду.
Добежав до кафе «Домино», которое было совсем рядом с Пушкинской площадью, Есенин остановился, запыхавшись, закашлялся:
— Зайдем сюда!
— Мы же хотели в «Стойло Пегаса», — подошел Эрлих.
— Да ну его! Там сейчас Мариенгоф больше заправляет… Не хочу его видеть, не то настроение. Пошли!
В кафе, куда они вошли, было полно разношерстного люду. В одной половине богато одетые, сытые мужчины угощали девиц, подобранных на улице, и весело хохотали. Гремел цыганский оркестр. Бледные, кое-как одетые люди, куря папиросу за папиросой, приютились по углам, с завистью глядя на эту жирующую публику. Какой-то смертной тоской веяло от этого веселья в студеный зимний вечер. Пройдя мимо этого сброда в другую половину, Есенин остановился, приветствуемый узнавшими его завсегдатаями и поэтами, сидящими за отдельными столиками возле эстрады.
— Есенин! Есенин! — неслось со всех сторон. — К нам садись! Давай, друг!
Среди гомона и дыма Есенин за одним столом разглядел поэтов Мандельштама, Пастернака, Шершеневича, Райзмана… Поэт Приблудный, встав во весь рост, рявкнул:
— Учитель! Браво! Снизошел до нас, смертных! Прошу к нам!
Есенин сделал вид, что не узнал его или не заметил. Он прошел к столику с двумя девицами, сидевшими в одиночестве за бутылкой дешевого вина и громче всех выражавшими свой восторг. Есенин, благосклонно улыбаясь, царственно подал им руку, что привело девиц в экстаз, и небрежно, словно продолжая прерванный разговор, громко сказал, глядя по сторонам:
— Если я за целый день не напишу четырех строк хороших стихов, я спать не могу… потому что я поэт! А знаешь, почему я поэт, а Маяковский — так себе, непонятная персона? — хитро улыбнулся Есенин. И сам ответил: — У меня Родина есть. У меня Рязань. Я вышел оттуда и какой ни есть, а приду туда же. А у него — шиш! — Есенин сделал всем знакомый жест рукой. — Да, кажется, и шиша-то нет. Живут втроем: Лиля Брик, Ося и он… — Девицы на двусмысленный намек вульгарно захохотали. — Вот он и бродит без дорог, и тянуться ему некуда.
