— Между прочим, в тюрьме ВЧК меня бил Самсонов. Русский! И в камере провокатор был тоже русский… Ладно! Хватит об этом… Давайте выпьем, что ли. Галя, у тебя ничего нет? — спросил он с робкой надеждой.
— Есть! — засмеялась Галя. — Но с условием: выпьем, но искать больше не будем… как Блюмкин. — Она соскочила с кровати и, сходив в чулан, вернулась с бутылкой вина, видимо, припасенного для такого неожиданного случая. — Бедная Нора, как она может жить с ним, — добавила она, ставя бутылку на стол.
— Любовь зла, полюбишь и козла… — грубо сострил Ганин.
— А Катька где? — спросил Есенин, разглядывая этикетку на бутылке.
— С Наседкиным пошли гулять по ночной Москве… Мне кажется, Сережа, Наседкин давно увлечен Катей.
— Сопля она еще! Какой может быть серьез?
— Этой сопле уже девятнадцать лет, она красивая и стройная девушка, — не сдавалась Галя, подавая штопор и чистые стаканы. — А Наседкину столько же, сколько тебе!
— Но он же поэт! — поморщился Есенин.
— Ты тоже поэт.
Ганин, увидев реакцию Есенина, захохотал:
— Ну ты сравнила хер с пальцем!
— Я прошу не материться в моем доме! — возмутилась Галя.
— Леша, ты што, ох… охренел? Выгонит — куда нам деваться? Мариенгоф женился, дорога к нему заказана. Так что приспичит материться — иди в сортир и изрыгай… Я прав, Галечка? — шутливо-угодливо произнес Есенин, разливая вино по стаканам.
Галя ответила ему влюбленным взглядом, благодарно кивнув головой.
— Ну, чокнемся, — Есенин поднял стакан. — А Катька… то есть Екатерина Александровна, девятнадцати лет от роду получит от меня… — глянул он на Галю, — … на орехи! Как, я культурно выразился, Галечка?
— Да, очень. Спасибо, — и еще раз чокнувшись с Есениным, стала пить маленьким глоточками.
Есенин, залпом выпив свое вино, вздохнул, с грустью глядя на опустевший стакан:
— Жизнь — это глупая штука! В ней все пошло и ничтожно. Ничего в ней нет святого, один сплошной хаос разврата… — задумался он о чем-то своем. — Все люди живут ради чувственных наслаждений…
— Не надо, Сережа, — нежно коснулась его руки Бениславская.
— …но, правда, есть среди них в светлом облике непорочные, чистые, как бледные огни догорающего заката.
— Красиво, — Ганин налил себе из бутылки. — Дети мои, не стесняйтесь, скажите, если мне пора уходить.
— Еще слово, Леша, и я… я пойду в сортир материться.
Ганин встал и, подняв стакан, будто тост в честь хозяйки дома, прочел:
Русалка — зеленые косы,
Не бойся испуганных глаз,
На сером оглохшем утесе
