Нынешняя моя должность на фабрике по производству ваты, в самом деле, несколько убогая и порой мне кажется, что всякий раз, когда я там оказываюсь, я практикуюсь в выживании. И что же я говорю себе? Я говорю, что приехала сюда именно затем, чтоб довольствоваться этой скучной заводской рутиной.
Люди ничтоже сумняшеся полагают, что тому, кто стал причиной катастрофы, недостаточно мук его совести, и они его добивают. В Комитете по расследованию причин происшедшего я была унижена так, как никогда в жизни. Мне задавали интимные вопросы, хотели восстановить событие… Вы меня понимаете? Израильская журналистика убила мою репутацию. Они поместили мою фотографию на первую страницу и написали: «Та, что не смогла удержаться!» Оба моих сына покинули страну. Один уехал в Мельбурн, другой в Сидней.
Но что все это в сравнении с семьями погибших. Эти выдвигали свои идеи везде, где только можно. Нашлись и такие, которые требовали для меня смертной казни. И не только кричали об этом на похоронах — на похоронах можно, но и по прошествии месяцев. Преследовали меня, где б я ни оказалась.
Лица осведомленные писали обо мне, что я опозорила военную промышленность и подставила под насмешки и издевательства ее цели. И меня навеки устранили из промышленности…
В кратеньком письме о моем смещении говорилось, что это не была ошибка вообще свойственная человеку по природе его, нет, это была ошибка женщины.
Но и после увольнения меня продолжали донимать влиятельные журналисты, разные феминистки, страстно желавшие выступить на мою защиту, семьи погибших, разумеется, и просто любопытные, которые так и мелькают в уличной толпе, и ласковое «сволочь» крутится у них на устах как пропеллер.
Я меняла номера телефона, меняла квартиры, притворялась, изменялась, скиталась — меня не оставляли в покое.
И тогда я пошла к одному своему знакомому, который был когда-то заместителем начальника Генштаба, и с которым мы были знакомы уже лет сто — с тех пор, как вместе служили срочную службу. Вместе мы немало покуролесили на его джипе в песках Аль Ариша. Чуть позже у нас с ним был роман. Вот так я и пришла к нему, посредине его жизни… Но какая же это была жизнь! Сколько было в ней внезапных поворотов! Кто-то о нем уже собирался написать книгу. Он сам говорил мне как-то, что прежде, чем разрешить публикацию, он должен видеть корректуру, там имеется немало тонких мест.
Я пришла и сказала ему: «Ты помнишь наш роман? Ты помнишь то чувство полета, которое было у нас, когда ты мчался по дюнам со скоростью, рекордной даже для твоего джипа? Ты помнишь, как все внутри переворачивалось? А как мы хохотали, когда застали начальника лагеря, примеряющим лифчик санитарки в больничке? И он, красный как рак, говорил нам: „А что, нельзя? Пурим на дворе!“ Пожалуйста, ради всего этого, пошли меня подальше!»
