— А вы, душечка, почему не мажетесь кремом на ночь? — спросила певица и уронила цветок с плеча на кровать мальчика. — Конечно, вы — молоды, но это так скоро проходит — молодость.
— Красавица, красавица, — думал мальчик. — Она — самая красивая во всем отеле и думает, что мама моложе ее. Какая она наивная! Совсем мама не моложе ее. Маме наверняка, наверно, лет сорок.
— Что работа? — спросила певица.
— Сегодня сделал 60, — сказал отец с презрением. — Вот и считайте, что остается на руках.
— Спи, младенец мой прекрасный, — запел слабый чужой голос.
Потолок закружился и раздвинулся, посыпались увядшие розовые розы. Первый сон уступает место второму — без сновидений. Наступала полночь.
Швейцарцы взяли в тот год на каникулы, кроме русских эмигрантских детей, еще детей еврейских и испанских. Они прибывали партиями на вокзал столицы благословенной страны. Кудрявые черные, голубоглазые русые, они все несли на груди плакатик на веревочке с их именем и фамилией. Один мальчик рыдал и объяснял, что он не Иванов, а Бояринов, что они в поезде играли в какую-то сложную игру, приз за которую был плакатик, а потом перед приездом все перепуталось. Его никто не понимал. На вокзале стояли солидные белокурые женщины и улыбающиеся румяные мужчины и, жалостливо бормоча, вылавливали из толпы своих избранников.
Трехлетнего Васильева Петра взяла за руку широкоплечая дама в хорошем сером костюме и голубой шелковой блузочке. Васильева Андрея — высокий мужчина в толстой куртке и больших башмаках.
В городе не было подземной железной дороги. Ходили чистенькие трамваи и разбрасывали искры. Полицейский в белых перчатках разрешил перейти улицу. Сбоку, в переулке стоял прекрасный автомобиль, и шофер с нерусским лицом открыл дверцу и засунул Петра на плюшевое сиденье. Вещей было мало: картонный пакет из универсального магазина с розовой тесемкой, наполненный до половины, и крохотный чемоданчик с кубиками. Петр тихонько хихикал про себя, так как была, очевидно, ночь, а он еще не спит. В деревянном доме с полированной лестницей ему подарили перед сном рубашку с длинными рукавами и подушку в прозрачной наволочке. Оказалось, что он не говорит ни на одном языке. Очевидно, он был недоразвит.
— Как дитя соседей, — сказала Милла, ставя под кровать новенький горшок с переводной картинкой: гном смотрит на гриб, на грибе сидит гусеница.
Но Петр не был недоразвит. Просто у его родителей, живущих в предместье Парижа, не было времени, чтобы им заниматься. Кроме него в семье была дочь, почти барышня четырнадцати лет, и брат Андрэ — семилетний хулиган. Хулиган говорил на сложном уличном наречии и Петра считал грязным бэбэ. Сестра вела сложную тройную жизнь. Дома она держалась жертвой: вздыхала, удивлялась, поругивалась, покорялась, терпела, переносила. В школе она считалась дочерью князя, там она была насмешлива и снисходительна. С соседками-подругами она шла по жизни плечом к плечу и ни в чем им не уступала. Потому что ведь они все равно знали приблизительно всю правду. Они учили ее красить щеки прислюненной оберткой от шоколада и ходить, горбясь, потряхивая волосами, как артистки. Она умела смеяться звонким пустым смехом и бить, взвизгивая, по рукам мальчишек. Андрэ тоже ходил в школу и вообще возвращался домой поздно вечером: битый, голодный, лживый.
