Прямо перед княжичем стоял старый Богит, творя правой рукой обережное кольцо, а левой опираясь на свой посох, изрезанный идольскими ликами.
Княжич поднялся с крыльца безродного дома и сделал шаг навстречу старому жрецу, навстречу его колесу-солнцу, поднимавшемуся все выше. Тьма покидала лес, стягивая за собой из-под темных крон лоскутья ночного тумана, сеть для ловли сновидений и ночных голосов. А на вершинах крон уже вздрагивали и мерцали верхней, небесной росой крылья вилы, девы небесной
Княжич Стимар ступил навстречу Богиту, и очутился весь на подставленной жрецом широкой ладони.
Он огляделся вокруг. Много старых нахоженных троп и наезженных дорог бежало во все стороны по ладони жреца. Темная ладонь Богита напоминала высохшую пустыню, которую надо переходить всю от рассвета до заката, нигде надолго не останавливаясь. Княжич стоял прямо посреди пыльной дороги, что вела то ли с полночи на полдень, то ли с полдня на полночь.
Еще под утро, задремав на пороге безродного дома, княжич решил, что пойдет по земле на полдень, до Царьграда -- спросить с тех, кто виновен в порче его северской крови.
Он и двинулся вперед по пыльной дороге, к солнцу-колесу, встававшему из-за ладони жреца Даждьбога.
Пошел княжич и сразу наткнулся дыханием на невидимую стену
-- Слово Даждьбога! Слово Даждбога, княжич Стимар! -- словно порыв ветра в кронах дерев, раздался над ним глас старого жреца.-- Твой путь -- на полночь. К большому Дому Велеса-бога! На Черный Мост твой путь! Велес-бог древний очистит подземными водами память твою и кровь твою от порчи ромейской!
Давным-давно, когда пуповина княжича была перерезана на ромейской монете, старый жрец Богит целый день, до самого заката, продержал на своих руках третьего сына князя-воеводы Хорога.
-- Я пойду по слову твоему, Глас Даждьбожий! -- как завороженный, покорился княжич.
Великая сила рода у порогаДома бродников запретила ему путь на полдень, путь к другой руке, доброй и мягкой, как только что испеченный хлеб.
На конце полуденой дороги только рука отца Адриана могла защитить северского княжича от всякой недоброй силы на единую стигму бытия.
Когда княжич стоял, склонив голову, у самого амвона[62], та добрая и совсем не сильная рука запечатлевала на его душе крест благословения, легким порывом эфира касавшийся его головы.
Там, в Царьграде, княжич любил то воздушное прикосновение, его безопасную неотвратимость. У амвона он стоял на крыльях большой птицы, поднимаясь ввысь и почти засыпая под тихий голос отца Адриана --
