Следует ли мне еще привести в пример современное государство? Примеры так разительны и многочисленны, что я прибегну к первому попавшемуся. При каких конституциях и при каких правителях достигли расцвета итальянские республики? При каких правителях были заложены основы последующего могущества Испании, Франции, Германии? При таких, как Лев X, Юлий II, Филипп II, Барбаросса, Людовик XIV, Наполеон — это всё люди со стальным кулаком, полагавшиеся больше на помощь своего меча, чем на конституции своих государств. Однако я сам дивлюсь тому, что говорю так долго, чтоб убедить слушающего меня известного автора. Если мне правильно говорили, то часть моих рассуждений содержится в «Духе законов». Не раздражила ли эта моя речь серьезного и спокойного ученого, который столь бесстрастно размышлял о проблемах политики? Энциклопедисты не были похожи на Катона [13], автор «Персидских писем» [14] — не святой, даже не фанатик. Наша школа, именуемая отрицающей мораль, похоже, более придерживалась истинного Бога, чем философы восемнадцатого столетия.
Монтескье
Ваши последние слова, Макиавелли, отнюдь не вывели меня из равновесия, и я внимательно слушал вас. Не хотите ли выслушать меня и позволите ли говорить с той же откровенностью?
Макиавелли
Я умолкаю и с молитвенным молчанием внимаю тому, кого именовали законодателем народов.
Разговор второй. Победа разума над властью насилия
Монтескье отвечает: политика обязана основываться на принципах морали — восстановление деспотизма в условиях развитого правового государства невозможно.
Монтескье
Ваши мысли, Макиавелли, не новы для меня, и если я сейчас в некотором замешательстве по поводу того, как вас опровергнуть, то не потому, что вы смутили мой разум, а потому, что мысли ваши, верны они или неверны, лишены всякой философской основы. Я, конечно, понимаю, что вы в первую очередь политик, а не теоретик, и факты вам ближе, чем теории. Но все же согласитесь: в том случае, когда речь идет о правлении, следует ориентироваться на принципы. В своей политике вы не оставляете места ни морали, ни религии, ни праву. На устах у вас всего два слова: власть и коварство. Если ваша система ограничивается разъяснениями того, что власть играет большую роль в делах человеческих, что хитрость — качество, необходимое государственному мужу, то судите сами: все это истины, не нуждающиеся в доказательствах. Но если вы делаете насилие принципом, а коварство максимой, если при составлении законов вы вообще не берете в расчет гуманность, тогда право тирании есть не что иное, как право диких зверей, поскольку звери тоже сильны и ловки, и действительно не знают другого права, кроме грубого насилия. Но мне не верится, что вы заходите так далеко в своем фатализме: вы ведь признаете существование добра и зла. Вы исходите из того, что добро может вытекать из зла и что можно творить зло, если может получиться что-то хорошее. То есть вы не утверждаете: само по себе хорошо нарушать слово, хорошо прибегать к подкупу, преступлению, убийству. Вы говорите: можно предать, если это полезно, убить, если это необходимо, завладеть достоянием ближнего, если это выгодно. Добавлю сразу, что в вашей системе это допустимо только для государя и только в том случае, если речь идет о его интересах или же интересах государства. Следовательно, государь имеет право нарушать свои клятвы; он может потоками проливать кровь, чтобы добиться власти или удержать ее; он может грабить тех, кого чтил, он может ниспровергнуть все законы, издать новые и вновь преступить их; он может расточать государственную казну, подкупать, вымогать, карать и постоянно преследовать.
