Когда они встретились, она только начинала работать в читальном зале Британского музея, а мой будущий отец уже был там библиотекарем, проведя в музее много лет, — одинокий человек, лучше чувствовавший себя среди книг, чем среди людей. Так, по крайней мере, мне представляется, но мама почти ничего не рассказывала об их совместной жизни, и в этом молчании было что-то, не позволявшее мне расспрашивать ее более подробно. Он умер за неделю до моего четвертого дня рождения, как и почему, я не знаю точно. Мама только сказала, что он заболел, у него было слабое сердце, и он умер, а я по какой-то причине не чувствовала себя вправе выяснять детали и мало что помнила о нем: тот день, когда он взял меня в библиотеку, а также поездку в театр — ощущение его шершавого твидового пиджака на своей щеке, когда он вносил меня в дом с холода.
Мой отец был не только библиотекарем, но еще и писателем. Я это знала, но у меня не было его книг, не знаю даже, были ли они вообще напечатаны, думаю, что нет, потому что нигде не встретила упоминания о них, хотя искала очень долго. Все, что у меня есть, — полдюжины маленьких, переплетенных в черную кожу записных книжек, заполненных его мелким, не поддающимся расшифровке почерком, которые я нашла в письменном столе мамы после ее смерти. Перед тем как отказаться от аренды, я выгребла все из маленькой квартирки на две спальни. Впрочем, вещей там было совсем немного. И все же я была счастлива, когда жила здесь, в мансарде старого большого дома в Хэмпстеде, известного под названием Лавровая Сторожка. Отец снял это жилье еще до знакомства с мамой. «Мы живем на этаже для слуг», — часто повторяла мама, и легкая улыбка кривила ее губы, но мне казалось, нет места лучшего, чем это, — высоко вознесшегося над улицами.
Насколько я осведомлена, отец всегда зарабатывал на жизнь как библиотекарь, и мама тоже, но она говорила, что сердце его принадлежало не профессии, а писательству. И это беспокоило меня, когда я ребенком думала о нем после его смерти. Я представляла себе, как его сердце слабеет, а затем отделяется от тела и каким-то образом помещается в пыльной старой книге с переплетом из кожи, а пыль вредна для его сердца: она забивается повсюду, биение сердца замедляется, и однажды оно останавливается — и вот он уже мертв. Что касается книги, что он вынашивал в своем сердце… не могу сказать точно, что с ней стало, но знаю, что для меня она безвозвратно потеряна.
