В следующий рейс Бартоломеу Одиноку отправился помощником механика. Он ходил рейс за рейсом вплоть до падения колониального режима. И каждое плавание уносило его все дальше от самого себя.
Когда он отдыхал от очередной изматывающей морской страды на своей веранде, соседи спрашивали:
— А море, оно большое, Бартоломеу?
— Да не такое уж и большое. Континенты только очень уж далеко друг от друга расположены, — отвечал он.
После первого рейса родные признались ему, что, получив такой жирный куш за дедушкино увечье, молились теперь, чтобы и Бартоломеу тоже покалечился. Именно тогда он решил переехать. И выбрал для жительства поселок, напоминавший ему затянутый маревом берег, каким он увидел его с палубы. Он выбрал Мглу.
— Смотрю на улицу, а перед глазами — море.
Бартоломеу вяло машет пустоте, прежде чем задернуть занавески и вернуться в полумрак спальни.
— Вам стоит только захотеть, и вы увидите настоящее море.
— Я болен.
— Мне лучше знать, больны вы или нет. Мы могли бы съездить к морю вместе…
— Я не выхожу из дому доктор, вы же знаете…
— Знаю, но не понимаю.
— Если я куда поеду, то только вместе с домом.
Прожив на одном месте столько лет, мы уже не живем в доме, а сами становимся домом, в котором живем.
— Напялив стены на голую душу, — говорит старик, распределяя оставшийся в груди воздух между словами и усилием, с которым садится на край кровати.
Там он и остается сидеть в прострации, мусоля воспоминания. «Слушает, наверное, шум моря», — думает португалец, храня благоговейное молчание, пока Бартоломеу постукивает указательным пальцем правой руки по всем пальцам левой поочередно. И под конец бормочет еле слышно:
— Семь.
— Как вы сказали? — спрашивает врач.
— Семь походов…
— И осталось совершить восьмой, совсем коротенький поход, увидеть море. Как там поется? Добро пожаловать в мой дом у моря…
— Семь рейсов, если не считать тех, когда я удирал из дому.
— Вы убегали из дому?
— Да, но на других кораблях…
— Как это?
— Убегал с женщинами. Кажется, тоже раз семь…
Он опять считает на пальцах, останавливаясь на каждом, отвлекаясь на воспоминания. Потом прерывает счет, поднимает вверх свои корявые пятерни.
— Мои руки решили, что уже зима. Смотрите, какие холодные…
Врач трогает его ладонь. Оба так и замирают на некоторое время, взявшись за руки. Не потому, что расчувствовались: врач пользуется случаем, чтобы пощупать пульс. Старик дремлет. Как он сам говорит: «Старость — такое дело, ночь наступает, когда ей заблагорассудится».
