Я взял это письмо с собою в деревню, по дороге, в {78} вагоне написал черновик моего ответа, на другой день в воскресенье, привел его в порядок, перебелил собственноручно и в тот же вечер выехал обратно в город, чтобы в понедельник утром успеть переписать его и во время отправить Министру Иностранных Дел. Помню ясно все построение моего письма.
В телеграмме Витте была фраза, что если нам необходим мир, то его нельзя достигнуть иначе, как уступками Японии по некоторым ее требованиям. Я начал, поэтому, и мое письмо с того, что мир нам, по моему крайнему убеждению совершенно необходим, но о степени необходимости идти на уступки может судить только тот, кто знает положение дел на фронте.
Хотя я этого не знаю, тем не менее я не могу высказаться и за то, чтобы запросить об этом Главнокомандующего Ген. Линевичa, так как это может надолго затянуть дело, да и едва ли Главнокомандующий в состоянии обнять всю обстановку нашего положения. Поэтому, я считаю, что мир нам необходим как по нашему финансовому, так и в особенности по нашему внутреннему положению и высказываюсь открыто за необходимость уступить в том, что не нарушает нашего достоинства.
С этой последней точки зрения, я особенно решительно возражал против возможности уплатить какую-либо контрибуцию. Россия никогда еще не платила контрибуций, и она не лежит еще окончательно побежденная под пятою врага.
Вместо контрибуции я высказался за возможность уступить южную часть Сахалина и указал, что Япония может найти некоторую материальную для себя выгоду в вознаграждении за содержание наших военнопленных.
В тот же день вечером, Министр Иностранных Дел позвонил ко мне и сказал, что мое письмо соответствует тому, что не раз говорил Государь, и что он думает, что эту точку зрения будет не трудно обосновать, тем более, что он и сам будет говорить в полном соответствии с этими мыслями. Во вторник днем, снова по телефону, Министр Иностранных Дел сообщил мне, что телеграмма Витте отправлена в этом именно смысле, причем тон депеши был переделан Государем лично настолько решительно в смысле недопустимости контрибуции, что он не сомневается в том, что Витте нельзя более вернуться к этому вопросу.
Как известно, через два дня соглашение было достигнуто, и я считаю делом моей совести сказать, что соглашение это состоялось главным образом потому, что Государь проявил величайшую {79} настойчивость, которой ему не мог внушить Гр. Ламсдорф, неспособный на решительное сопротивление вообще.
