— Ничего нет. Отпускаем только крестьянам. А вы, похоже, как раз безлошадный крестьянин и есть? — с вызовом спросил юноша, напомнивший ему Андрея Желябова в гимназические времена. (Керчь, ватаги взрослеющих приятелей. Давно это было!)
Вот-вот: ничего нет. Никакой работы. Только громкие слова, только взоры восхищенных барышень. Да «Вдова Жоз» в говорящих возбуждающую крамолу дерзких губах. Он вдруг испугался этой мысли. Отогнал ее прочь.
— Прошу.. У меня жена. («Сказать бы, кто я. Как бы забегали, смотрели б, как на Бога! Сам Тигрыч! Идеолог народовольцев. Автор грозного письма Александру III. Да нельзя. Не имею права.»), — попросил смиренно.
— Не желаете белил шпанских? — хохотнул «Желябов».
— Подождите, у меня микстура из висмута с опием припрятана, — сжалилась одна из девиц. — Должна помочь.
Микстура и вправду помогла. Спустя два дня засобирались в дорогу.
Отъехали всего ничего: версты три-четыре, как мрачноватый возница остановил лошадей и принялся поправлять сбрую. То же самое повторилось еще через пару верст. Тихомиров не выдержал, отбросил тяжелую полсть, утонул в снегу. Кряжистый ямщик, не то поругиваясь, не то напевая, возился с упряжью, державшейся — о, ужас! — на хлипких веревках и веревочках. Он что-то усердно вязал и надвязывал, и на каждом гнилом узелке крепил другие узелки и узелочки, которые иной раз рассыпались в его черных цепких пальцах.
— Пропадем, братец. Свалимся в овраг! — крикнул мужику в ухо, перекрывая шелест летящего снега. — Не вытянут каурые с такой упряжью.
— Господь милостив. Небось, барин, — повернул тот спокойное задубевшее лицо.
Он не успел ответить, как навстречу из колкого искристого облака вылетела храпящая тройка, багрово вспыхнули трясущиеся щеки ямщика, мелькнул из-под медвежьей полсти край жандармской шинели, — прохрапело, вспыхнуло, промелькнуло, и исчезло все, ухнуло в затуманенную низину, откуда начинается подъем к колоколенкам и шпилям обманного Свияжск-града.
«Полковник Кириллов. Возвращается. Слава Богу — не заметил. Задремали, Ваше высокородие? Надеюсь, больше не встретимся.» Он улыбнулся. Он вдруг подумал совсем о другом. О полуразгромленной «Народной воле». Странные были мысли, очень странные.
Господь милостив. Возница с его гнилыми веревочками- узелками. Ненадежно, зыбко, случайно. Доедем — не доедем. А если дальше: взорвем — не взорвем, арестуют типографию — не арестуют, уйдешь от филера — не уйдешь. Какой-то неясно-сумрачный вопрос растревожил его сознание. Перед ним проплывали лица товарищей по революционной борьбе, их вера в необходимость жертв и акций. Но почему тогда в исход схватки непременно врывался случай — узелок, связанный какими-то силами? Этот случай способствовал то народовольцам, то правительству. Казалось, дни организации сочтены, силы на исходе. Но тут врывался случай, и приходило спасение. Когда казалось, что до победного венца оставалось с полноготка, являлся случай, и все рассыпалось в прах. Был ли он бессмысленным? Нет, конечно, нет — знал Тигрыч определенно. И еще догадался: случай был нужен для того, чтобы бесконечно поддерживать борьбу, не давая победы ни одной из сторон. Но почему? Для чего?
