Потому что никакая другая кормилица так и не появляется, ни через несколько дней, ни вообще, и никто не предъявляет прав на ребенка. И Брит больше не показывается.
Уходя в ту ночь, она обернулась с порога, уставилась Бьорну в глаза своими маленькими выцветшими глазками и прошептала:
— Не надо никому про него рассказывать х-с-с… х-с-с… это может принести ребенку несчастье… мой вам совет — помалкивать… а пока говорите всем х-с-с… х-с-с… что Сельма родила двойню, да и все… живот-то у ней вон какой большой был… А то не было б мальчонке беды, я уж говорила тебе это, Бьорн…
— Как его зовут? — спросил он вслед удаляющейся во тьму Брит.
Не оборачиваясь, колдунья развела руками в знак неведения и скрылась из виду.
И вот, пусть Йоханссоны и не верят во всякие такие глупости, они говорят себе, что лучше не рисковать — ребенок, как-никак! — и держат язык за зубами. Сестра и повитуха тоже обещают молчать. Что касается имени, то, пока ждали ребенка, они долго колебались, назвать его (если будет мальчик) Александером или Бриско. Александер уже есть, значит, пусть будет Бриско.
Они растут вместе, как братья-близнецы, которыми они не родились, но тем не менее оказались — в общем-то, это все равно. Они одного роста и могут не задумываться, где чья одежда. Если у дверей висит два плаща, первый, кому понадобится, берет первый попавшийся, вот и все. Второй берет оставшийся. То же и со штанами, башмаками, шапками. Оба едят ту же еду, пьют то же молоко, одновременно подхватывают те же болезни, от которых одновременно же выздоравливают. Обоих ругают за те же проказы, обоих хвалят, когда есть за что. Не одну тысячу часов играют они вместе, и не устают друг от друга, и никогда не ссорятся. Александер превращается в Алекса, потому что это короче и лучше звучит. Бриско остается Бриско.
Годы идут, и Сельма раз десять чуть не открывает Бриско правду. Как-никак, он имеет право знать, и объяснить это не так уж трудно:
— Послушай, Бриско. Ты уже большой, семь лет — это сознательный возраст, и я должна сказать тебе вот что: я тебе, конечно, мать, была, и есть, и буду всегда, но, видишь ли, когда ты родился, твоя настоящая мать, я имею в виду, женщина, которая… Нет, не годится.
— Послушай, Бриско, ты уже многое понимаешь, восемь лет, как-никак, так вот знай: ты не появился у меня из живота, как Алекс. Тебя мне принесли совсем маленького, потому что… Нет, так тоже не годится.
— Бриско, сейчас, когда тебе исполнилось десять, я хочу сказать тебе одну вещь: для матери важнее всего не то, что она родила ребенка, то есть это, конечно, важно, но важнее всего все, что она… все, что он… что они вместе…
