— Вам нечего бояться, если вы невиновны. Сейчас ваше дело разберут и, вероятно, отпустят, — говорил он, но ясно было, что сам не верит в свои слова…
Шум и топот раздались близ каюты, и толпа матросов появилась в дверях. Они требовали выдачи нас и немедленной расправы. С большим трудом капитану и пришедшим к нему на помощь двум-трем матросам удалось уговорить их уйти и предоставить нашу участь суду».
Больше всего Врангеля угнетала мысль, что его могут растерзать свои же, русские солдаты и матросы. Петр Николаевич стал убеждать Ольгу Михайловну вернуться в Ялту: «Здесь ты помочь мне не можешь, а там ты можешь найти свидетелей и привести их, чтобы удостоверили мое неучастие в борьбе».
В конце концов она поддалась на уговоры. При расставании Врангель отдал жене часы-браслет, которые она подарила ему еще в бытность невестой. Барон сказал супруге: «Возьми это с собой, спрячь. Ты знаешь, как я ими дорожу, а здесь их могут отобрать».
Петр Николаевич не надеялся больше встретиться с любимой и хотел только, чтобы она не видела, как его будут убивать.
Дальше, по его словам, события развивались следующим образом:
«Она взяла часы и, плача, вышла на палубу. Не прошло и пяти минут, как она вернулась. На ней не было лица:
— Я поняла, всё кончено, — сказала она, — я остаюсь с тобой. На ее глазах только что толпа растерзала офицера». Врангели стали ждать скорой смерти. Барон впоследствии записал:
«Около пяти часов в каюту вошли несколько матросов и с ними молодой человек в кепке и френче, с бритым лицом, державшийся с большим апломбом. Обратившись к сидевшему с нами полковнику, он объявил ему, что он свободен. „Вы же, — сказал он, обращаясь ко мне и к моему шурину, — по решению судового комитета предаетесь суду революционного трибунала. Вечером вас переведут в помещение арестованных“. Полковник вышел, но минут через десять мы увидели его вновь. Он горячо спорил с сопровождавшим его матросом: „Я требую, чтобы мне вернули мои часы и мой бумажник, в нем важные для меня документы“, — горячился он. Матрос казался смущенным. „Я ничего не знаю, — говорил он, — обождите здесь, сейчас приглашу комиссара.“ Он вышел.
— Моего освобождения потребовали мои служащие — портовые рабочие. За вас также пришла просить толпа народа, — быстро проговорил полковник, — не беспокойтесь, Бог даст, и вам удастся отсюда выбраться…
Пришел комиссар, и полковник вышел с ним.
Вскоре за нами пришли. Под конвоем красногвардейцев нас повели в здание таможни, где содержались многочисленные арестованные. Было темно, дул холодный ветер и шел дождь. Толпа разошлась, и мы беспрепятственно прошли в нашу новую тюрьму. В огромном зале с выбитыми стеклами и грязным заплеванным полом, совершенно почти без мебели, помещалось человек пятьдесят арестованных. Тут были и генералы, и молодые офицеры, и студенты, и гимназисты, и несколько татар, и какие-то оборванцы. Несмотря на холод и грязь, здесь на людях всё же было легче. Хотя все лежали, но никто, видимо, не спал, слышался тихий разговор, тяжелые вздохи. На лестнице стояла толпа матросов и красногвардейцев, и оттуда доносилась площадная ругань. Вскоре стали вызывать к допросу. Допрос длился всю ночь, хотя допрашивали далеко не всех. Вскоре вызвали меня. Допрашивал какой-то студент в пенсне, маленький и лохматый. Сперва задавались обычные вопросы об имени, годах, семейном положении. Затем он предложил вопрос, признаю ли я себя виновным.
