— Ну, и как там абориген? — спросил Юра из глубины рубки. — Растаял?
— Командор! — хриплым голосом произнёс Дима. — Это населённый мир, Командор…
— Ясно, — сказал Юрий Глебович. — Послал мне Бог добровольцев. Аматоров. А ну-ка, посторонись!
Край люка упёрся Диме между лопаток, и Дима посторонился…
Лучше бы он этого не делал. Лучше бы он тогда замешкался. Но Демодок не замешкался и посторонился, выпуская Юрия Глебовича из рубки, — и это, вполне возможно, спасло Демодоку жизнь. Жизнь, которая так и закончится здесь, в древней Элладе, в одном из бесчисленных квазимиров тысяча пятьсот какой-то ассоциативной сферы. И никто никогда не узнает, в каком именно. Никому ещё не удавалось обнаружить ни одного радиобуя в метатысячных сферах, а ведь каждая экспедиция оставляла их после себя — сверхнадёжные, неуязвимые, практически вечные… Эта сфера тоже должна была кишмя кишеть радиобуями — да вот почему-то не кишела. Каждый заброс был уникальным, каждый квазимир оказывался новым и неисследованным, и теперь Демодок знает, почему так получалось. Но никому не может передать своё знание…
Обмотав струны мягкой шерстяной тряпкой, Демодок привстал на цыпочки, повесил лиру на крюк и огляделся.
Лица пирующих были ему незнакомы и потому не отчётливы, но позы вполне соответствовали тому, что рисовал его слух. А низкое вечернее солнце находилось именно на том месте, которое подсказывало ему осязание. Застывшие волны, застывшие чайки над ними, застывшее пламя костра на берегу — всё было похоже на красочную, глянцевую, не очень чёткую фоторепродукцию с картины старательного художника-копииста.
Это не было зрением — то, что возвращалось к Демодоку, когда он останавливал время. Это было представлением давно ослепшего человека о том, что такое зрение. Но в местах, знакомых ему по воспоминаниям или на ощупь, это вполне заменяло зрение. А на Олимпе он видел даже больше и отчётливее, чем другие, зрячие в миру, аэды…
Щурясь и привыкая к нечёткому глянцу мира, Демодок вышел из дворца, проследовал мимо костра, где неподвижные рабы держали на весу неподвижного вепря, подставив таз под неподвижную струю крови из его горла; мимо корабля с хитроумным навигационным сооружением на корме, уже знакомым ему. Потрогал стопой неподвижную твёрдую воду и шагнул на мыс Итапетра, на широкую отмель перед одноимённой скалой.
«Эту отмель скоро будут называть Лугом Сирен, — подумал певец. — Теперь уже скоро. Да и сами Сирены обязательно появятся на этом лугу. Девятнадцать лет прошло после начала Троянской войны — Одиссей уже, наверное, заканчивает своё путешествие. Скоро будет направо и налево хвастать о пережитом. Будет вспоминать, сочинять и приукрашивать. Будет верить собственным выдумкам и закреплять их в умах многих и многих эллинов. И Сирены появятся. И шестиголовая Скилла обоснуется в круглой пещере на самой середине высокой материковой скалы; будет хватать и пожирать мореходов — по шесть человек сразу, — пытающихся пройти узким проливом между материком и островом Лефкас. И легендарный Лотос — корень забвения, — перестав быть метафорой, обретёт свои коварные свойства… Таков этот мир, населённый богами и чудовищами — порождениями спящего разума».
