Сергей Александрович знал, что годам к пятидесяти у женщин неизбежен тяжелый период, когда они не могут больше зачать ребенка, и это отражается на психике, но и в себе он замечал изменения – приступы мнительности, раздражения, непонятную и острую, чуть не до слез, обиду… С недавних пор он стал заначивать часть денег из зарплаты, прятал их или за обшивку кабины своего «КамАЗа», или где-нибудь в квартире; сколько бы он ни получал, жене теперь всегда не хватало, а ему казалось, что тратит она деньги совсем не на то – транжирит… И, возвращаясь домой, Деев чувствовал нарастающее с каждым шагом, крепнущее раздражение, и сам, бывало, первым провоцировал скандал, точно бы желая опередить жену.
Она долгое время, без малого двадцать лет, проработала бухгалтером на вагоностроительном заводе, а в позапрошлом году вдруг устроилась администраторшей на рынок. Зарплата, как объяснила, там выше (а это для пенсии будет очень существенно), да и кое-какой навар со стороны… К рынку и торгашам Деев всегда испытывал неприязнь, презрение даже, и новое место работы жены, новые, рыночные ее словечки, повадки, само собой, подбавляли раздражения.
С дочерью и зятем, хоть и жили в одной квартире, старались не особенно сталкиваться. Вместе даже за ужином собирались редко. Не сказать, что отношения были неважные, а понятно – у них ведь как бы своя семья, отдельная, чего же мозолить друг другу глаза… И вдобавок общих дел, общих интересов не возникало – утром разбегались на работу, трехлетнего Павлика отводили в сад, вечером возвращались с работы, перекусывали на кухне и сидели по своим комнатам, телевизор глядели.
Да, не очень-то весело, как-то нездорово жизнь идет, это Сергей Александрович понимал, только вот как изменить, оздоровить ее, не знал, не решался и способ искать. Бывало, во время скандала вдруг протрезвевшими глазами смотрел на злое, но такое родное, пусть и постаревшее, но для него красивое лицо жены, и внутри толкало, убеждало, вопило: «Да обними ты ее, успокой, скажи слова хорошие, и все наладится». Но новая волна раздражения и обиды смывала этот внутренний голос; особо хлесткое словцо жены пьянило яростью, и он продолжал кричать, трясти тяжелой, покрытой седоватыми волосами рукой, выпучивать страшно глаза… А ночью, лежа в одиночестве на узком диванчике, повторяя мысленно подробности ссоры, правильные и слепо-злобные фразы, что бросали они друг другу, понимал: не вернется, как было, сломалась их единая семейная жизнь, надо что-то решать…
