— Я подожду.
— Тебе домой надо.
— Ему же надоест когда-нибудь, что я тут его жду. Мне просто надо с ним поговорить.
Женщина открыла было рот, но тряхнула головой и вернулась в дом.
Ри сидела и стыла в своей палатке на корточках. Чтоб чем-нибудь голову занять, решила перебрать всех Милтонов: Тумак, Белявый, Сомик, Паук, Кашель, Петух, Клочок… Левша, Пес, Кулак, Самогон, Мамсик… Хлопок, Хряк, Дистон, Дробяк… хватит. Хватит уже Милтонов. Лишь несколько мужских имен в обиходе — старая тактика, еще со скупщицких и живодерных времен, а когда появился Хэслэм, Плод Веры, прежнюю жизнь отставили в сторону, но к ней опять вернулись после вспышки великой злобы, когда священные стены рухнули и рассыпались в ничто. Пусть попробует хоть какой шериф или ему подобная шишка взять на карандаш всех мужчин Долли, когда столько из них зовут Милтонами, Хэслэмами, Артурами или Джессапами. Артуров и Джессапов поменьше будет, по пятерке разве что наберется, а Хэслэмов вдвое больше, чем Артуров и Джессапов вместе взятых. Но у Долли величайшим именем было Милтон, и по миру Ри их перемещалось не меньше двух десятков. Назовешь сына Милтоном — такое решение определит ему всю жизнь, не успеет толком начаться, ибо среди Долли имя несло в себе ожидания и историю. Некоторые подымались и шли по многим тропкам во много сторон, а вот Джессапы, Артуры, Хэслэмы и Милтоны рождались для того, чтобы идти по нахоженной дорожке Долли в сумрачную тень, жить и умереть по тем обычаям крови, что поддерживались яростней всего.
Ри с мамой орали и орали, пока не осипли, лишь бы Гарольд не стал Милтоном, поскольку Сынок уже стал Джессапом. Орали-орали — и добились своего, а Ри сотню раз пожалела, что не боролась за Сынка дольше, глядишь и докричалась бы до какого-нибудь Адама, Леотиса или Юджина, донадсаживалась бы до того, что назвали б его так, чтобы ждать можно было хоть какого-то выбора.
Зубы у нее стучали, и она попробовала придать стуку какой-нибудь ритм, как-то сдержать тряскую дрожь чавкающей песней. Она раздвинула губы и защелкала зубами в такт той счастливой дурацкой старой песенке, которую они в первом классе пели, — про подводную лодку, ее выкрасили в желтый, в ней все жили. Ри щелкала зубами в такт и трясла головой — вроде как радостно, хоть и в саване льда. Капюшон поскрипывал, когда она двигала головой, и затрещал, когда встала.
На дворе снова была женщина. Несла широкую кружку чего-то дымящегося, протянула Ри. Сказала:
