— Искать меня начнете, когда увидите портрет. А раньше и не поминайте.
За спиной скрипнула дверь — в проеме в длинных бледных подштанниках стоял Гарольд, восьмилетний, щупленький и темный, держался за ручку, переминался с ноги на ногу. Вскинул голову, показал рукой на мясные деревья за ручьем.
— Мож, вечером Белявый Милтон притащит поесть.
— Может.
— Родне ж положено, нет?
— Так всегда говорят.
— Мож, попросить?
Она посмотрела на Гарольда — улыбчивый, черные волосы ветер ерошит, — потом схватила за то ухо, что ближе, крутнула, пока рот у мальчишки не открылся и он руку на нее не поднял, отбиться. Крутила так, что от боли он весь скукожился, даже бросил отмахиваться.
— Никогда. Никогда не проси того, что должны предлагать.
— Я замерз, — сказал он. Потер саднившее ухо. — У нас только затируха?
— Масла положишь. Еще осталось.
Он придержал дверь, оба зашли в дом.
— Уже нет.
Мама сидела в кресле у буржуйки, мальчишки — за столом, ели, что Ри дала. От утренних пилюль мама становилась кошкой: сидит у теплого, дышит, изредка мурчит. Кресло у нее старое, качалка с подушками, качалась редко, а мама ни с того ни с сего мурлыкала обрывки музыки, ноты, не связанные ни мелодией, ни гармонией. Но какой день ни возьми, почти все время сидела тихо и недвижно, на лице постоянно улыбочка от чего-то приятного в голове. Она из Бромонтов, в этом доме родилась, а когда-то была хорошенькой. Но даже теперь, на лекарствах, вынутая из настоящего, даже если волосы забывала мыть или расчесывать, даже если на лице все глубже резались морщины, видно: некогда она была ничем не хуже любой девушки, что босиком танцевала по всем буеракам этой глухомани в Озарках. Высокая, темная и красивая была — в те еще дни, когда у нее рассудок не поломался, куски его не разлетелись, а собирать их она не стала.
Ри сказала:
— Доедайте. Автобус скоро.
Дом выстроили в 1914-м — потолки высокие, от единственной лампочки над головой у всего строгие тени. На половицах и стенах они лежали покореженными силуэтами, в углах топорщились. Там, где поярче, в доме было прохладно, а в тени и вовсе зябко. Окна прорублены высоко, снаружи за рамами трепало и дергало рваный целлофан, оставшийся с прошлой зимы. Мебель в дом въехала, когда еще были живы Бабуля и Дедуля Бромонты, с маминого детства здесь стоит, и в комках набивки, в вытертой ткани еще жив запах дедовой трубки и десяти тысяч пыльных дней.
Ри стояла у мойки, споласкивала тарелки и выглядывала в окно: крутой склон голых деревьев, камни торчат, среди них — узкая грязная дорога. Ветер налетал и расталкивал ветви, свистел мимо оконной рамы, выл в печной трубе. Небо навалилось на долину совсем низко, угрюмое и бурное, вот-вот расколется, и пойдет снег.
