Когда вопрос был решен окончательно и все необходимые формальности выполнены, Джек впервые за два года поехал в Портленд чтобы навестить мать. Слухи о его блистательных успехах уже достигли родного города, и земляки оказали ему поистине триумфальную встречу. В честь «нашего дорогого гражданина» устраивали торжественные обеды, на которых школьницы в белых платьицах подносили ему, краснея, букеты цветов. Его интервьюировали репортеры местной газеты. С ним уважительно советовались «отцы города». Его приезд внес форменный переполох в лучшие семьи города, где были дочки на выданье.
Рид только ухмылялся. Вся эта шумиха его позабавила, Но была в ней и неприятная сторона: у него почти не оставалось времени для матери. Когда Джек смотрел на ее осунувшееся лицо, на горестные морщины в уголках глаз, которых он раньше не замечал, он невольно чувствовал себя виноватым перед ней.
В Портленде Джек познакомился с симпатичной супружеской четой — молодым художником Карлом Уолтерсом и его женой Элен.
Оба они были талантливы, обладали хорошим юмором и обаянием. За несколько встреч все трое стали друзьями, тем более что во взглядах на мир у них было много общего. Этому знакомству, перешедшему в дружбу, суждено было сыграть большую роль в жизни Рида.
Незаметно подошли к концу считанные дни пребывания Джека на родине. Наконец, простившись с родными, он занял свое место в вагоне нью-йоркского экспресса «Лукулл».
Вечером 15 августа Джек с двумя близкими друзьями, Фредом Бойдом и Эдом Хантом, ужинал в ресторанчике на крыше отеля «Астория». Утром всем им предстояло отплыть в Европу, но разными путями: Рид отправлялся в Италию, Хант — в Голландию, Бойд — в Англию, где, по его уверениям, через несколько месяцев должна была начаться революция.
Друзья в последний раз любовались непередаваемой картиной сверкающего тысячью разноцветных огней ночного Нью-Йорка и молчали. Потом они чокнулись бокалами с шампанским и пожелали друг другу доброго пути.
Сизое нью-йоркское утро застало Рида уже на борту парохода. Матросы заканчивали приготовления к отчаливанию, стюарды разводили по каютам последних запаздывающих пассажиров, у сходней хмуро взирал на толпу провожающих дюжий полисмен.
Сквозь несмолкаемый гомон самого шумного порта мира прорывались слова прощания на всех языках, разделивших людей после вавилонского столпотворения.
Потом над гаванью повис хриплый протяжный гудок, и пароход лениво, чуть вздрагивая, словно живое существо, отвалил от стенки причала.
