— Не говори отцу.
— Что не говорить?
— Что я была в больнице.
— Терри сказал, что ты не приходила.
— Не в клинике, а в обычной больнице.
— Зачем тебе понадобилось туда идти?
— Мне кажется, у меня что-то есть.
Мать молча посмотрела на свои руки: бледную морщинистую кожу пронизывали голубые вены толщиной с телефонные провода. Она тяжело вздохнула.
— У меня руки моей матери. — Это было сказано с таким неожиданным удивлением и отвращением, словно руки ее матери были вовсе не руками, а кусками дерьма, вылепленными по форме рук.
— Ты заболела? — спросил я.
— У меня рак.
Я открыл рот, но произнес вовсе не те слова, что хотел. Практичные и совершенно ненужные.
— Опухоль, которую можно отрезать скальпелем?
Мать покачала головой.
— Давно это у тебя?
— Не знаю.
Это был ужасный момент, с каждой секундой он становился все ужаснее. Но разве мы не говорили об этом раньше? У меня появилось странное ощущение дежа-вю, но не в том смысле, что я уже переживал подобное событие, — чувство было такое, что я уже испытывал дежа-вю по поводу такого события.
— Похоже, все кончится плохо, — добавила мать.
Я не ответил. Мне почудилось, что в мою кровеносную систему впрыснули нечто ледяное. В заднюю дверь вошел отец и угрюмо встал с пустым стаканом в руке.
— Хочу приготовить прохладительный напиток. Где можно взять лед?
— Поищи в холодильнике. — Мать повернулась ко мне и прошептала: — Не оставляй меня одну.
— Что?
— Не оставляй меня с ним одну.
И вот тогда я совершил невероятный поступок и до сих пор не могу взять в толк, почему я это сделал.
Я взял мать за руку и сказал:
— Клянусь, я останусь с тобой до того дня, когда ты умрешь.
— Ты клянешься?
— Клянусь.
Стоило мне это сказать, как я решил, что поступил не лучшим образом, более того — режу себя самого, но если угасающая мать просит о неугасимой преданности, что еще остается? Ничего! Особенно после того, как я узнал, что ее будущее далеко от какого-либо благополучия. Что оно ей сулит? Тягостные периоды ухудшения здоровья, перемежающиеся днями ремиссии и ложной надежды на выздоровление, затем новое ухудшение и постоянный гнет усиливающихся физических страданий и страха смерти, которая не будет подкрадываться втихомолку, а издалека даст о себе знать громовыми фанфарами.
Почему я это пообещал? Не потому, что испытывал к ней жалость или был переполнен чувствами. Я испытывал глубокое отвращение к мысли, что человека могут оставить одного страдать и умирать, потому что сам очень не хотел страдать и умирать один, и это отвращение настолько во мне укоренилось, что клятва верности матери являлась скорее не моральным выбором, а моральным рефлексом. Короче, я любвеобилен, но отношусь к этому с прохладцей.
