Как я уже говорил, сходства меж мной и Терри не было никакого. Его движения были небрежны, естественны, энергичны, импульсивны, мне же давались с трудом, выглядели болезненными, нерешительными, неловкими. Но особенно отличия проявлялись в навязчивых идеях, или, наоборот, идеи эти формировали наши отличия. Например, если у кого-то из друзей мономания — он боится, что не способен влюбиться, — а другой, актер, только и рассуждает, тот ли нос подарил ему Господь, между ними возникает нечто вроде стены, их общение сводится к серии не связанных одним с другим монологов. В каком-то смысле именно это происходило меж нами — мной и Терри. Брат говорил исключительно о героях спорта. Я, конечно, проявлял к его словам интерес, но чтобы вообразить героя, мне необходимо было представить, что и я способен на нечто подобное. Мне же, мысленно рисующему, что забиваю гол или пробегаю милю за четыре минуты, было доступно лишь номинальное удовольствие. Меня не тешила мысль, что трибуны взревут от восторга: «Какой он быстрый!» Мне требовался иной тип героя.
Увлечение Терри овладело им целиком: все остальное, от еды до потребности опорожнить кишечник, казалось ему ненужными промежутками между тем временем, когда он мог играть, тренироваться или говорить о спорте. Карточные игры навевали на него скуку, книги тоже. Сон ему докучал. Бог докучал, еда и чувства. Докучали родители. И, судя по всему, докучал я. Мы стали спорить по пустякам — в основном из-за моего поведения: теперь он вел приятную жизнь в компании тех ребят, кто не стонал в постели, и мое распространяющееся буквально на все негативное отношение и неспособность чему-то радоваться его раздражали. Терри начал критиковать меня за самую малость: ему не нравилось, когда я легонько стукал кого-нибудь костылем по плечу, если хотел, чтобы на меня обратили внимание, ему не нравилось, как быстро я догадывался, чем кичится кто-то из окружающих, и он начинал над этим смеяться, и он устал от моей невероятной подозрительности ко всему на свете — от церковных дверей до людских улыбок.
Как ни печально, через несколько месяцев брат понял, кем я являюсь на самом деле: одиннадцатилетним хандрой, мрачным, угрюмым, заносчивым гордецом, безобразным, жалким, близоруким мизантропом, ну, тебе-то прекрасно знаком такой тип характера. Дни, когда он ходил за мной по пятам и подражал тому, как я кашляю и корчусь от боли во внутренностях, остались далеким, греющим душу воспоминанием. Оглядываясь назад, не составит труда догадаться: его злость и упреки порождались любовью и разочарованием. Он никак не мог осознать, почему я не способен вести себя просто и наслаждаться жизнью, как он. Но в то время я видел в его отношении только предательство. Мне казалось, что на меня обрушился шквал несправедливости всего мира.
