- Дело в том, - начала Маргарита Николаевна, - дело в том, что это безобразие. Нельзя так работать. Картофельная рассада перерастает... И все из-за вас.
- Мы же сорок гектаров вспахали.
- Все сорок уже засеяны и засажены.
- К завтрему подготовим еще гектаров пять или шесть.
- Мало, очень мало, Виктор! Пойми...
- Ну, знаешь, больше того, что могу сделать - не могу! - раздраженно развел руками Цымбал.
- Не можешь? - переспросила Маргарита Николаевна, бледнея.
- Не могу! Мне не разорваться!..
Она с испугом отступила. Ее пугало что-то сумбурное и страшное, поднимавшееся изнутри, закипавшее в душе. Она чувствовала, что сейчас закричит, наговорит Цымбалу ужасных слов. А затем придет бездумное оцепенение - все для нее станет безразличным и ненужным. Так уже однажды было февральской ночью, и подземелье собора, когда, проснувшись, она нащупала рядом с собой холодное тело мертвого ребенка.
- Должен разорваться! Должен! Должен!.. - услышал Цымбал чужой, незнакомый, срывающийся голос, увидел чужое обескровленное лицо и темные, вдруг провалившиеся глаза,
Он не мог понять, что все это означает: не так, что ли, ответил, и вот вам, нате - истерика? Но ведь и ему далеко не все отвечают так, как хотелось бы, не рвать же из-за этого голосовые связки
- Обратилась бы к психиатру, - сказал он грубо.
И тотчас пожалел об этом. Не утирая слез, молчаливая и тихая, стояла перед ним Маргарита Николаевна. В непокрытых волосах ее билась запутавшаяся с лету пчела: Маргарита Николаевна и рукой не шевельнула, чтобы отогнать ее.
Цымбал не знал, конечно, о том, что это не истерика избалованной бездельем бабы, а следствие тяжелых испытаний, выпавших на долю двадцатипятилетней женщины, что это болезнь, которую старичок профессор из Пскова, тоже нашедший себе убежище в Исаакиевском соборе, робко порекомендовал лечить покоем, воздухом и хорошим питанием. Но Цымбал все-таки понял, что просто несдержанностью объяснить вспышку Маргариты Николаевны нельзя.
- Не волнуйся, - заговорил он как можно мягче. - Все сделаем. Сколько надо тебе гектаров?
- Мне все-все равно. Мне ничего не надо. Ничего!
Маргарита Николаевна повернулась и, спотыкаясь, путаясь в юбке, прямо через пашню, через борозды пошла к деревне.
Цымбал расстроился. Недовольный собой, он хмурился в этот день еще больше, чем прежде, и ни на минуту не мог отделаться от какого-то назойливого беспокойства. Стычка с Маргаритой Николаевной вывела его из равновесия, поддерживать которое, с тех пор как ушли партизаны, ему стоило большого труда. Он, пожалуй, уже примирился с той резкостью тона, с какой Долинин приказал ему остаться в районе и налаживать тракторный парк. Он и сам на месте секретаря райкома поступил бы, наверно, так же. Нет, не в том было дело, что в районе его оставили насильно. А в том, что он теперь окончательно утратил связь с женой и уже совершенно не знал о ней ничего. Правда, находясь в отряде, он тоже не знал о ней ничего, но там было сознание, что она где-то рядом, близко, и, неизвестно еще, не окажется ли он ей полезен в случае провала, не придет ли на помощь в тяжелый час.
